«Непонятно, — удивленно подумал он, — почему люди так стремились к столь неудобному и ненадежному креслу? Очень уж жестко. А из балдахина вышел бы неплохой отрез для Аннушки».

Внезапно он почувствовал, что правая рука его не свободна. Рядом стоял такой же трон, в котором удобно расположилась Леночка, поджав под себя одну ногу. Ее пальчики, по-прежнему липкие от мороженого, покоились в крабовской ладони.

«Надо ее одернуть, — решил Крабов. — Императрице не подобает такая поза».

Но на замечание просто не хватало времени. В зал вбежал базилевс Алексей V почему-то в сером костюме Макара Викентьевича Фросина, и вслед за ним стража стала вводить равнодушных константинопольцев.

— Приступим? — спросил базилевс и, подмигнув Ивану Петровичу совсем по-дружески, уселся у самого подножия великого трона императора Константина на полумягкий стул с инвентарной бирочкой. Откуда-то появились тонкие папки, и базилевс, закурив любимую фросинскую «Орбиту», стал листать и зачитывать личные дела.

«Значит, это древний византийский обычай, — сообразил Иван Петрович. Неужели и у них существовала артель слепых, штампующая эти страшненькие серые папочки? Ну, конечно! Без артели-то нельзя. И возглавлял ее предпоследний из царствовавших Ангелов — слепец Исаак II! Как трудно дается эта историческая правда…»

Иван Петрович даже устрашился всех тех слов, которые воспринимались неким волшебным сектором его мозга и самопроизвольно скатывались ему на язык. Но базилевс казался невозмутимым и даже, в своем роде, одухотворенным. Энтузиазм сквозил в его взгляде, в небрежных движениях, которыми он извлекал папки из воздуха или брал с какого-то невидимого столика, в еще более небрежных и слегка замаскированных жестах, которыми он приказывал стражникам увести очередного, не в меру копающегося в действительности молчальника.

И лейтмотивом неслось со всех сторон: «Пытки… пытки… пытки…» Коротенькое слово — последняя полуразмытая дамба на пути мыслеизвержения следующей жертвы.

— Отлично! — засвидетельствовал базилевс, когда Иван Петрович пропустил первую сотню, а, перевалив на третью, Иван Петрович услыхал мерные глухие удары за стеной.

— Это памятник тебе ставят на форуме Феодосия, — радостно пояснил базилевс.

«Знаем мы твои памятники, — подумал Крабов, — фуражку или там корону будешь ты вешать на этот памятник. Лучше бы бесплатную путевку в настоящую Феодосию выписал».

Одна только Леночка не могла по-настоящему включиться в странную ситуацию, представляющуюся ей чем-то вроде третьей серии «Бессилия».

«Это и есть третья и самая существенная серия „Бессилия“, — съехидничал про себя Иван Петрович, не прекращая исполнения служебных обязанностей, третья серия с прядильщицей в роли императрицы. А она молодец — в душе буря, но глазом не ведет».

— А мне это колечко насовсем? — шепотом спросила Лена, не выдержав страшного внутреннего напряжения.

— Т-с-с… — зашипел снизу базилевс, превращаясь из смуглого красавца-киноактера в подлинного Макара Викентьевича. — Насовсем, насовсем, только не шуми.

— Но мне сегодня в третью смену, — капризно сказала Лена, впрочем, капризничая весьма рассеянно, поскольку ее внимание было приковано к изумительному византийскому перстню с огромным, как драконий глаз, рубином — к тому, во что превратилось ее скромное девичье колечко с бордовой стекляшкой.

— Справку дадим, — сквозь зубы процедил базилевс Фросин.

— Тогда хорошо, — вздохнула Лена и погрузилась в созерцание перстня.

Вскоре она пресытилась этим занятием и, повернувшись к Крабову, спросила.

— А вы и вправду император?

— Не знаю, — ответил Крабов.

— Ну да, так уж и не знаете, — заулыбалась Лена. — Однажды у нас в цехе была лекция, и лектор говорил, что императоров уже не осталось. Может, вы по конкурсу место заняли?

Вопрос болезненно кольнул Ивана Петровича. Через несколько месяцев истекал его срок в институте, и надо было подавать документы на переизбрание.

— А откуда вы про конкурсы знаете? — спросил он у Леночки.

— А у меня двоюродный брат по конкурсу работает, это который в институте, а не в магазине, — с гордостью и некоторым смущением ответила она, и Крабов понял, что воспоминания об ученом двоюродном брате сильно скрашивают жизнь его соседки по трону.

— Вы тогда обиделись на меня, да? — кокетливо поинтересовалась она. — Я просто не подумала, что такое может происходить на самом деле, а вообще-то мне ни капельки не было скучно.

«Приукрашивает», — подумал Крабов и не стал ничего отвечать. Напряжение возрастало. Папки мелькали в руках Фросина-Мурцуфла все быстрей, и по мере их ускорения усиливались и учащались глухие удары за стеной.

«Очень уж стараются, — отметил Крабов. — По шляпку меня вгонят, так что и кепочки не нацепишь».

— Готово! — воскликнул базилевс.

Зал растворился, и Крабов понял, что он присутствует в качестве почетного гостя на открытии собственного памятника. Нечто огромное, заключенное под большим черным полотном, пульсировало посреди форума Феодосия, который почему-то порос зеленой травой — и это глубокой осенью! и вообще напоминал милый сердцу Ивана Петровича пустырь за Приморским парком в его родном городке. Крабов со всей подобающей серьезностью следил за церемонией, но в глубине души сильно переживал, чувствуя, что под черным покрывалом скрывается нелепое живое существо, живой символ его, Крабова, невиданного взлета. Говорились какие-то многоцветные медовые речи, а существо под покрывалом пульсировало все слабей.

Наконец, покрывало сдернули, и Иван Петрович сразу понял — поздно! Его двойник-символ безнадежно мертв — изящная бронзовая конструкция, по смыслу которой Иван Петрович, совсем как Беллерофонт, возносился на Пегасе к Олимпу или к иным сияющим вершинам, навсегда застыла в полувзлете-полупадении. Навсегда — это, конечно, фигура, на самом деле был отмерен срок, весьма небольшой срок до полного уничтожения озверевшей толпой захватчиков, которая именно на Пегасе раскрутит свой тугой клубок злости и неудач, свое многолетнее ожидание никак не наступающего на земле царствия небесного, где можно было бы жрать и пить вволю, не рискуя получить ржавым наконечником копья промеж лопаток, не натирая задницу дешевым, но все же купленным в долг седлом, не кланяясь до треска в пояснице сильным мира сего. И снова в Ивана Петровича проник непостижимый магнетизм слияния со своим двойником — он втягивался в бронзового Беллерофонта и отвердевал.

— Ничего не выйдет! — закричал Фросин. — Не увильнешь!

И Иван Петрович почувствовал, что его вместе с крылатым конем стаскивают с гранитной глыбы и снова волокут в огромный тронный зал.

«Только причем здесь Пегас? — думал Иван Петрович. — Потом все свалят на бедного коня. Скажут, что он и распихал византийцев по темницам».

Мелькали папки. Работа продолжалась.

— А что мы тут делаем? — спросила Леночка, понемногу осваиваясь с обстановкой. — Куда их уводят?

— Не знаю, — нехотя ответил Иван Петрович. — Ничего не знаю.

— А по-моему, что-то не так, — громко сказала она. — Не мое, конечно, дело, но им грозит что-то нехорошее. Вы должны узнать…

— Т-с-с… — делая страшные глаза, зашипел базилевс Фросин. — Вы мешаете работать.

— Я лучше пойду, — обиделась императрица и, легко соскочив с трона, оказалась на подножке невесть откуда вырулившего автобуса.

— Если сидеть на справке, то и без квартальной премии останешься, бросила она напоследок.

На прощание Крабов уловил с ее стороны нечто вроде импульса жалости к странному толстячку, который ввязывается в какие-то сомнительные дела, и ощутил страшное одиночество. Крылья Пегаса уныло повисли, и старый конь всем своим видом показывал, что зарядить бронзового Ивана Петровича творческим оптимизмом уже невозможно.

— Я, пожалуй, тоже пойду, — сказал, ни к кому не обращаясь, Иван Петрович. При этом он напряженно соображал, как забраться с таким конягой в обычный рейсовый автобус и не следует ли позвонить и вызвать грузотакси.