В половине шестого Иван Петрович уже маячил у входа в «Октябрь», ловко увертываясь от желающих приобрести лишний билетик. Странная и многочисленная категория граждан, надеющихся на чудо, со всех сторон обтекала его, создавая то там, то тут небольшие водовороты вокруг немногих, кто своим рассеянным видом или просто недостаточно резким отказом оставлял хоть один шанс на добычу пропуска в двухсерийный средневековый рай.

«Скорее всего, она не приедет, — думал Иван Петрович. — Было бы смешно увидеть ее здесь рядом со мной. Будем считать, что я пришел сюда не из-за нее, а просто в кино. Когда же я выбирался последний раз? Кажется, в прошлом году… Посидели полчаса на какой-то комедии, а потом Аннушка вспомнила о невыключенной газовой плите…»

В тот момент, когда воспоминания Ивана Петровича готовы были обратиться к подгоревшему чайнику, перед ним возникла Леночка и без всякого здрасьте-извините стала поносить общественный транспорт. И вправду, оставалось всего пять минут до начала сеанса.

— Куда пойдем? — спросила она, полагая, что ритуал вежливости уже исполнен.

— Как куда? — удивился Иван Петрович. — Конечно, в кино.

Леночка восторженно хлопнула ладошками, подпрыгнула и, ухватив Ивана Петровича под руку, рванулась к входу.

«Очень непосредственный ребенок», — решил Крабов, приноравливаясь к ее темпу. И тут же на него посыпались забавные лоскутики Леночкиных мыслей:

Смешной дядька — вот уж не подумала бы, что он добудет билетики… А ничего у нее дубленка… И этот глазеет… Симпатичный… Вальке позвонить? Не успею… Про что кино? Спросить… А, ладно, сейчас увижу… Купит ли он мороженое? Как намекнуть?.. Пусть догадается, а то провожать не разрешу… Хорошо, что билеты достал, иначе потащил бы в кабак — это уж как пить дать… А вообще, старый он, чтоб по киношкам водить.

Из всего потока Иван Петрович уловил лишь один квант полезной информации и сразу же неподалеку от контролера купил спутнице стаканчик мороженого. Разумеется, в Ивана Петровича полетела сладкая порция мысленной признательности с небольшой горчинкой из-за сравнения с каким-то Семеном, от которого и стакана лимонада не дождешься.

Главная проблема, измучившая Крабова перед началом сеанса, заключалась в словах «брать или не брать». Брать или не брать Леночку за руку, когда в зале погаснет свет? По слегка заплесневелым юношеским воспоминаниям Иван Петрович представлял, что это приятнейшая операция. Однако он страшно стеснялся — вдруг Леночка подумает, что за несчастный билет в кино и мороженое со он хочет получить бог весть какую награду.

«Может, и вправду стоило в ресторан позвать?» — скользнула у Крабова запоздалая и финансово не обоснованная идея, когда они усаживались в середине восемнадцатого ряда.

Но в Леночкиных глазах светилось неподдельное удовольствие от всего происходящего, а в мыслях кувыркались какие-то сладкие символы мороженого.

Сомнения Ивана Петровича потихоньку рассеялись. Во время журнала он так и не смог принять единственно верное решение относительно руки. Поэтому он просто взял Леночкины пальцы в свою ладонь и застыл, демонстрируя всем своим видом отсутствие неделикатных намерений. Леночка сначала вздрогнула, но тут же успокоилась, и Крабову даже показалось — ее липкие от мороженого пальчики ответили ему легким пожатием. Из-за этого Иван Петрович пропустил все заставочные кадры и не сумел узнать, кто же сотворил такой странный, мало на что похожий фильм.

Сначала на экране появилась клетка, в которой билась редкостной красоты птица. Потом рука какого-то урода в драной холщовой рубахе взметнула над клеткой черный платок. Трепещущая от ударов крыльев черная конструкция надвинулась, захватывая экран, и в этом крупном плане Ивану Петровичу передалось ощущение птичьей клаустрофобии, словно он сам попал в замкнутый безвыходный объем, над которым неизвестный урод размахнул свой вонючий непроницаемый платок.

И тут же в немую сцену ворвался гул огромного лагеря крестоносцев под стенами Константинополя. Рыжие бородатые детины с громким хохотом жарили бараньи ноги и упивались вином из дорогих серебряных кувшинов.

Потом в роскошных своих покоях метался слепой император Исаак II, призывая громы небесные на головы броненосных варваров. Из длинного монолога Иван Петрович понял, что древний правитель страдает от материальных затруднений и предательства собственного сына Алексея, который добился разделения трона, пообещав латинянам незамедлительную выплату сумасшедшей контрибуции.

Сравнительно спокойная обстановка дворца сменилась феерическими сценами насилия и разбоя — в константинопольском пригороде разгулялся небольшой отряд крестоносцев. За временно сохраняемый престиж властителя народ по обыкновению платил головами мужчин и девственностью дочерей…

Тайный совет в лагере, восстание горожан, толпа, несущаяся по Триумфальной дороге, продажа и перепродажа всего, что продается и не продается, коронация Алексея Дуки по кличке Мурцуфл — того единственного, кто печенкой чувствовал неизбежный крах своего пестрого и нелепого государства, страшная картина удушения последнего из династии Ангелов Алексея IV, неудачливого тезки самозванца Мурцуфла и неверного сына, и, наконец, грандиозный штурм и разграбление Константинополя. Сцены отдельных схваток, открыточные виды великого города со стороны безмятежной Пропонтиды, вездесущие лисьи физиономии венецианцев и последняя любовь главаря крестоносцев Бонифация Монферратского к юной гречанке, стремящейся по-своему спасти родной город и близких людей…

Все это мощной волной влилось в Ивана Петровича, затопило его, и к немалому стыду своему он вспомнил о руке спутницы только тогда, когда движение невидимого реостата стало наполнять зал слабым белесым светом.

«Странно, — подумал он, — я пришел сюда поухаживать за девушкой, а надо же! — просто сидел и смотрел кино».

Леночка улыбнулась Крабову и забрала руку, чтобы поправить шарф и беретик и вообще привести себя в порядок. Толпа зрителей медленно рассасывалась в проходах, истекая отсюда, из воздуха, насыщенного крахом далеких миров, в обычную вечернюю круговерть, к бутербродам, телевизорам, автобусам и прочим достижениям цивилизации.

— Правда, хорошая картина? — спросила Леночка, выбираясь на улицу впереди Крабова и слегка отталкиваясь от него своим остреньким локотком.

— Хорошая, — рассеянно ответил он, пытаясь отогнать видения трехдневного погрома, особенно сцену разрушения статуи Беллерофонта верхом на Пегасе.

— Все-таки красиво они одевались, помните Бланку? — продолжала Леночка, не обращая внимания на своеобразное настроение Крабова. — А гречанка совсем красавица, правда? Кто ее играл, не знаете?

— Не знаю, — все также безразлично бросил Крабов.

— А почему она называется «Бессилие»? Смешно, правда?

— Почему смешно? — переспросил Крабов. — Это как раз не очень смешно. И разве речь не о том? Вспомните, как метался этот Алексей V, призывая греков к сопротивлению. Все понимали, какие их ждут ужасы, но никто не колыхнулся. Когда все всё понимают и никто не хочет пальцем пошевелить — это и есть бессилие.

— Вас послушать, — сказала Леночка, — получается — Византия рухнула от того, что государство надоело, попросту надоело всем его гражданам. Разве так бывает?

«Ого!» — подумал Иван Петрович, а вслух сказал:

— Очень даже бывает. Кому нужна труха? Вот и выходит — сначала надоедает, а потом никому ничего не надо.

— Но ведь гражданам-то хуже, — удивилась Леночка. — Они же должны быть патриотами, правда?

— Правда, — ответил Иван Петрович заметно потертым Леночкиным словом, граждане должны, но толпе государственных рабов на все плевать…

— И Мурцуфла этого жалко, — вставила Лена.

— Жалко, — сказал Крабов, — жалко, потому что он в клетке и понимает, что в клетке, но клетка собственной конструкции, и на нее накинут черный платок…

— Какая клетка? А-а, та, что вначале, да?

— Есть клетка времени, и он сидит в ней, — стал разъяснять Иван Петрович, — и выскочить из этой клетки ему не дано, он вынужден делать то, что положено в данной клетке в данное время. А жалко потому, что он-то это понимает — не в наших, а в своих образах, но все равно понимает. В остальном чем он лучше других?