СИН ШАНЬ
(Добрая природа человека).
<p>
</p>
<p align="right" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);">
Самое ценное в стране — народ,
затем уж следует власть, а наименьшую
ценность имеет правитель.
Мэн-цзы.</p>
<p>
</p>
— Спасибо тебе, учитель, за то, что нашёл силы прибыть по зову своего скромного ученика. Не оскорбляй истину словами пустой вежливости, будем говорить, как раньше.
— О чём? — тихо спросил сухонький старик, облачённый в белое.
Император Лин-ди(1) рассмеялся. Почти счастливо. Почти.
— Узнаю, узнаю своего наставника! Садись же скорее, раздели мой утренний чай.
Старик опустился на циновку. В его полупрозрачной ссутулившейся фигурке не было ни намёка на раболепие, скорее, она лучилась особым скромным достоинством. Просто возраст пригнул мудреца к земле.
Император невольно вспомнил, как вчера тяжелый ранний снег наклонил иву к воде... Моё лето только началось, подумал император, мои снега далеки...
Учитель склонил голову перед избранником Небес и погрузился во внимательное ожидание.
Серый незаметный слуга принёс чай. Мгновенно растёкся травяной аромат, успокаивающий и настраивающий на добрую беседу.
Потом император и его гость вкусили божественный горячий напиток, слушая стук падающих с крыши капель и глядя на игру осеннего солнца.
Когда чашка старца опустела, император сказал:
— Нужен твой совет, учитель. Не на все вопросы способен человек ответить в одиночку... Две луны назад крыло мудрости задело моё чело, даровав необычное озарение. С тех пор я провёл много часов, размышляя над открывшейся мне истиной...
Старик пристально посмотрел на императора (величайшая дерзость, по мнению любого придворного!); бесцветные, кажущиеся близорукими глаза вспыхнули подобно паре искр, но не потухли, а так и остались гореть, навевая императору мысли о родстве вечности и огня. Лин-ди продолжил:
— Наблюдая в саду за играми обезьянок, я немало удивился, поняв вдруг, что этими потешными, на наш вкус, зверюшками движет совсем не шуточный страх. Может быть, мне помог закат, один из особенных, наподобие тех, что этими вечерами окрашивают октябрьскую позолоту кровавым, а возможно, я находился под впечатлением от прочитанного труда великого Мэн-цзы... Не важно. Главное произошло: каждая ужимка, каждый поступок или крик обезьянок — любое проявление их жизни предстало, как реакция на страх. Первая ела. Ела, боясь голода. Две другие были увлечены взаимными ухаживаниями. Они спешили продлить себя в потомстве, боясь смерти. Остальные дрались, отнимая друг у друга яркую игрушку. Каждый участник боялся остаться без добычи, страшился оказаться неловким, нерасторопным, последним... Я припомнил поведение других животных и нашёл в нём те же истоки... Когда же я обратил свой мысленный взор на людей, сердце моё замерло, ибо и среди них страх оказался главным жизненным стержнем.
Старик еле заметно кивнул. Не одобрительно, но подбадривающе. Лин-ди отпил ещё немного.
— Всё, что ни делают люди вокруг меня, приказывает им страх. Он выступает под разными масками, меняя их, словно опытный актёр. Тут и неясная маята, и опаска, и оторопь, и всепоглощающий ужас. Даже любовь, самое чистое, что только может испытать земной человек, пропитана боязнью потери...
В зал впорхнул воробей. Незаметные доселе стражники выступили из тени и замахали широкими рукавами. Птица испуганно зачирикала и вылетела вон. Слуги вновь удалились в полумрак.
— Каждое деяние и недеяние стало ясным, словно весеннее солнце, отражающееся от меча Гуань Юя. Всякое слово, любое молчание, даже из тех, которые принято называть храбрыми, раскрылись по-новому — как итог отчаянного, высшего страха... Не желая свыкнуться с новым пониманием сути вещей, я приступил к поиску доказательств своей неправоты. И я вспомнил тебя, наставник. Я не разглядел ни щепоти страха в твоём образе, оставленном мне годами ученичества. Смотреть в себя я не дерзнул. И не потому, что испугался, нет. Просто время ещё не пришло.
Теперь старик кивнул с явным одобрением. Морщинки вокруг глаз на несколько мгновений стали глубже.
— Так чего ты боишься, учитель? — император наклонился вперёд, проявляя несвойственное себе нетерпение.
Мудрец сложил руки на коленях, открывая ладони императору, и столь же тихо, как и раньше, заговорил:
— Воистину страх движет этим миром, мой сиятельный ученик. Тот же, кто поймёт, что этот мир никуда не движется, избавится от мнимого движителя. Уподобив страх ветру, а мир парусу, мы совершаем непростительную ошибку. Ведь сущее есть и ветер, и парус, и вода, и лодка. Отделяя часть от целого, мы противопоставляем её остальному, сообщая ей боязнь. Трагедия этого света в том, что части забывают о своей принадлежности целому. Мне бояться нечего. Нынешнее моё воплощение завершается, но со мной, слава Небу, не завершается жизнь!
Император сощурился.
— Чего же боюсь я?
— Не стану прибегать к дешёвым хитростям, говоря, что если ты не проник в свою суть, то уж мне она вовсе не видна, — старик возложил руки на колени. — Ты взошёл на трон в двенадцать лет. Это обстоятельство позволило тебе принять правду о Поднебесной постепенно, вырасти, впитывая горечь истины... Грусть томится в наших сердцах. Порядок, который взращивали твои сиятельные предки, медленно, но верно расстраивается. Гармония, построенная ими, звучит тише и тише. Стяжатели-евнухи и честолюбивцы-учёные сломали порядок, империя управляется всё хуже и хуже...
— Что ты говоришь?! — прервал учителя Лин-ди. — Эти речи мостят дорогу к месту твоей казни!
