Шуре приснилось, будто умерший немец сказал ей, что вернет ей Германа – хоть со дна реки, хоть с арктической льдины, – если она выполнит кое-какое условие. «Я не могу вернуть вам тот шоколад, – ответила Шура, – да и зачем он вам теперь?» Но немец потребовал, чтобы она прочитала тысячу книг с его полок. «Вы хорошо знаете, – с досадой возразила Шура, – что той ужасной зимой я сожгла ваши книги. Все они вылетели дымом. Осталась только одна, про Сараевское убийство, вы листали ее до последней минуты, зачитывая мне вслух, какой мучительной смертью умирал Гаврила Принцип в Терезиенштадте. Я не рискнула бросить в печь и ее, к тому же, когда мои руки дошли до убийства в Сараево, началась весна, сто с лишним дней и ночей мы провели с вами вместе, вы все рассказывали мне свою тысячу книг, а я слушала и запоминала, чтобы не умереть от голода, холода и отчаяния, а потом, со спрятанным под полой маминой шубы Гаврилой Принципом, села в машину и поехала по ледяной Дороге Жизни». Немец посмотрел на ее рот и левую руку и сказал: «Ме-е»… Шура осторожно обстригала большими садовыми ножницами свалявшуюся шерсть на боках козы Званки.
Первыми ушли цифры: даты, числа, которые подпирали ее школьный предмет, превратившись в лес античных колонн, выстроенный с помощью отвеса и нивелира, вокруг которых, как привязанная к колышку Званка, кругами ходило Время, и сияла двуликая Луна, невидимая сторона которой скрыта от нас, а на лицевой ее стороне происходило совсем не то, что неряшливо отражала изнанка. Невозможно шаг сделать, чтобы факт не разветвлялся во все концы света: по нему уже ползли грибковые наросты политики, философии и литературы. Принцип оказался ни при чем. Просто в мире было отлито критическое количество стальных капсул: на австрийских заводах Шкода в Богемии, немецких заводах Круппа в Эссене, Эргардта – в Дюссельдорфе, французских заводах Шнейдера в Крезо, и они роем египетской саранчи устремились на все живое. Вошел в действие закон взаимовыручки жизни и смерти: когда жизнь забывала о себе, забираясь в раковины диковинных вещей и политических утопий, на землю обрушивался серный дождь, или всемирный потоп, или моровое поветрие, чтобы послужить исправлению нравов. В истории, учил немец Шуру, главный интерес представляет не столько видимая сторона Луны, по которой воображение легко реконструирует обратную, сколько, на первый взгляд, мелкий, скрытый в тумане факт, тринадцатый камень в японском саду – как ни вставай, видишь только двенадцать, и точка: так, например, Бонапарт проиграл кампанию главным образом из-за того, что Швеция упорно держала нейтралитет благодаря сговору генерала Бернадотта, короля Швеции, с Александром Благословенным, а вовсе не из-за отставки Барклая и назначения главнокомандующим Кутузова, Бородинского сражения, пожара Москвы, мороза, партизан, – да-да, историки по-прежнему видят двенадцать камней, и Бернадотт невидим для них, как в башне замка принцессы Авроры тайное веретено тринадцатой феи Карабос…
…Когда Рюрик отпустил Аскольда и Дира и они двинулись в Царьград по великому водному пути из Балтийского моря в Черное? Когда остановились в нищем городке полян, срубленным Кием и Хоривом, сборном пункте варягов? В каком году Русь приплыла в Византию и на скольких ладьях? Когда Владимир взял на меч Рогнеду? «Где наша дружина?» – спросили древляне Ольгу. «Каким обычаем не стало царевича Димитрия?» – спросил Нагова Шуйский. «Знаешь ли, что будет завтра утром?» – спросил Глеб Святославич волхва. «Я сотворю великия чудеса», – ответил волхв. Глеб взял топор и разрубил его надвое. Сколько освобожденных русских пленников после взятия Казани вернулось в Рязань, Пермь, Вологду? Сколько талеров дал Карлу Мазепа за учреждение Малороссийской коллегии? Сколько длилось стояние на Угре, завершившееся роспуском Учредительного собрания?..
Январь, апрель, года, века, талеры, червонцы, населенные пункты, поля сражений, династические перевороты, землетрясения скашивало терпеливое колебание одной струны, одной волны, которая вынесла на берег шлемоблещущих водолазов. Смуты, побоища, ристалища, великие завоевания Изабеллы и Фердинанда, снятие осады с Орлеана – все убралось в спрессованные штабели исторических дат, как мумиеобразные подмороженные тела во дворе блокадной больницы, слепленные льдом, припорошенные снегом, год, месяц, число не имели значения, разве что взвешенная на весах и признанная чересчур легкой блокадная пайка в 125 граммов, в то время как все вокруг наливалось свинцовой тяжестью – время, вода, сила трения, давление воздуха на душу населения. Несколько шоколадных долек могли уменьшить тяжесть и даже снова восстановить кладку исторических событий.
Ничего не восстанавливалось. Что было – водолазы не подняли со дна реки. Шура застывала на полуслове, лихорадочно листала свои конспекты, подглядывала в учебник, в котором на забытом языке излагалось то, что было, память бродила вокруг вбитого в тумане колышка даты, переносимого с места на место, какие-то беды выедали вокруг нее жизнь, ничего не осталось за спиной, все еще было впереди. Прошлое больше не связывало Шуру ни любовью, ни отвращением, ни привычками, ни чувством долга. Она едва помнила, что необходимо опрашивать детей, ставить отметки в журнал, что-то черкала на той странице, где стояла дата исчезновения Германа. А потом разрешила самим детям ставить себе отметки. Ученики ее видели, что историчка уже не та – мятая блузка, грязный воротничок, спущенные чулки, шпильки выпадают из волос, – но все еще пыжится, что-то несет про Людовика и его отрубленную голову, которая спросила у палача: «Друг мой, как там экспедиция Лаперуза?..» И чтобы Александра Петровна совсем уж ничего от них не требовала, дети догадались заговорить с ней на тему, которой избегали взрослые – о ее пропавшем сыне Германе…
Тут у Шуры со всеми классами установились такие задушевные отношения, каких прежде не было, и она сделалась и для них Петровной. Никаких строгостей, никакого Лаперуза, тишина в классе, чтобы директор ни о чем не проведал и забава не кончилась. Дима выходил к доске – рассказать о том, как они с Германом рыбалили на острове. Люба с места из-за парты вспоминала, как они строили шалаши. Окончательно распоясавшись, дети наконец отбросили прошлое (как это сделала Шура) и заговорили о настоящем. Старшие и младшие классы соревновались друг с другом в выдумке. Германа видели в городском автобусе с биноклем в руках. Он промелькнул в окне электрички. В полутемном зале кинотеатра дожидался начала утреннего сеанса. Брал билет на поезд дальнего следования. Шура на все кивала, слушала с жадностью все новые и новые свидетельства о жизни сына и самое интересное стала записывать прямо в классный журнал, перемахнув наконец с марта в май. Тогда дети пошли на контакт с Германом. Один мальчик одолжил ему удочку, уже зная, что в учительскую стали просачиваться кое-какие слухи об уроках истории, другой сидел рядом с ним в парикмахерской, третий встретил его в Москве в магазине «Детский мир», и Герман сказал ему, что собирается на мыс Шмидта, куда раз в неделю летает самолет с Чкаловского аэродрома, и попросил взаймы денег. Дочь Надя могла бы быстро положить конец этому безобразию, но она и пальцем не шевельнула. Тут дети совсем взбесились. Принесли географическую карту, показали Петровне мыс. Ведь Герман бредил Севером. Ну и что, что вечная мерзлота, в пятидесятых годах на мыс Шмидта завезли индокур, которые в инкубаторах стали бешено размножаться, так что пух и перья летели вплоть до стоянки Амундсена. Полярники планируют построить на мысе оранжереи и выращивать в них ананасы, которые удобно замораживать прямо на льду. Их дети ездят в школу на собаках. Герман работает на метеорологической станции, помогает аэрологу запускать в стратосферу зонды, которые, как «Летучие Голландцы», вечно скитаются в стратосфере. Северное сияние, переливаясь всеми цветами радуги, дивным цветком вырастает изо льда, над которым носятся розовые чайки, и гагары тоже стонут. Хорошо бы поехать в эти замысловатые края, но тут в дело вмешался директор, наступил конец истории, и Шуре дали вторую группу инвалидности.
