… Электричка ходила только до Гатчины, а дальше надо было пересаживаться в старенький поезд, прозванный «скобарьком». Сейчас уже нет таких вагонов – с покатыми крышами, с оконными рамами на ремнях, с вечно заплеванными семечками полами, и спящими, развалившимися на всю длину лавки, пассажирами. Кончалась осень, сухая и холодная, и они ехали к Джону на дачу, поохотиться в захолустье. Время в пути коротали за картами и пригласили в свою компанию сидевшую в одиночестве девушку, не разговорчивую и простенькую. Поезд шел медленно, подолгу стоя на безлюдных станциях, с тускло освещенными в непроглядной тьме позднего вечера , платформами. Кроме них в вагоне было еще человек пять или шесть. Курить выходили в тамбур, там же по-быстрому раздавили «маленькую». Джон еще раньше рассказывал о драках в поездах между веймарской и молосковицкой шпаной, враждовавшей между собой… И накаркал – в Молосковицах в вагон ввалилась пьяная ватага парней, которой верховодил коренастый, крепкий, как бык, солдат в расхристанной форме. Они зашли через тамбур из соседнего вагона, видимо, прочесывали весь поезд, без спешки, без суеты. Опасаться им было нечего – их много, все на взводе, милиция далеко и ей нет дела до застрявшего на пустой станции поезда. Ни один дурак сюда не сунется на помощь, даже если здесь будут убивать. Громко базаря какую-то матерную чушь, компания медленно продвигалась по проходу, оглядывая пассажиров. Поезд и не собирался трогаться с места. Джон бросил взгляд на зачехленное ружье – ничем оно не поможет, случись что, достать не успеешь, не то что собрать. Они продолжали играть, делая вид, что ничего особенного не происходит. Когда те приблизились и остановились возле них, кто-то из окружения главаря весело сказал: «Нет, это ребята питерские», и ободряюще подмигнул, дескать, не ссы, не тронем. Поравнявшись с сидевшим на соседней лавке худосочным парнем, в котором Джон признал своего деревенского знакомого, подвыпившая кодла обступила его, о чем-то спросила, и солдат размашисто ударил сидящего парня в лицо. Из разбитого носа хлынула кровь. Двое мелких паскудно ударили еще несколько раз, радостно повизгивая. Парень не сопротивлялся, только судорожно пытался закрыть лицо руками. Когда каратели убрались, Джон отнес пострадавшему носовой платок и отчитал парня за дурость – зачем было сознаваться, что он веймарский? «Ничего… мы их тоже отп..дим. Я этого быка в сапогах знаю, наши уже пи..или его раз в клубе» – запрокинув голову возбужденно грозился парень, по-деловому сглатывая кровь. Поезд, наконец, тронулся.
В Веймар они приехали, когда уже совсем стемнело, и они опоздали на последний автобус. До дачи предстояло добираться пешком, и девушка пошла с ними – она училась в сельскохозяйственном техникуме в соседней деревне и жила в общежитии. С обеих сторон проселочной дороги лежали запаханные поля с вывороченными, тяжелыми пластами глинистой земли. Безлюдная, быстро чернеющая пустота вокруг заставляла ускорить шаг. По дороге они уговаривали спутницу остаться у них переночевать, так как идти одной дальше страшно, да и двери общежития скорее всего будут уже заперты ввиду позднего часа. Она не соглашалась, но деваться ей действительно было некуда, и когда они уже совсем приблизились к деревне, она пошла с ними. Деревня называлась «Большие Пустомержи», было в ней дворов двадцать или тридцать, унылая деревенька на голом косогоре с широким, полноводным ручьем внизу. Срезая путь, они по жердочкам переправились через ручей и соседскими огородами вышли к даче. Первым делом растопили печь – после смерти отца Джона дача редко навещалась – только в такие охотничьи вылазки, и большей частью стояла заброшенной, поэтому всегда была выстуженной. За поздним ужином разговор не клеился, эпизод с избиением в поезде испортил всем настроение, веселья не получалось, и пора было ложиться спать. За столом он получше разглядел ее – теперь она казалась ему очень миловидной: невысокая, с ладной фигуркой, светловолосая, бойкие глаза, сочный рот. Ей отвели постель в смежной комнатке, и пока она прибирала посуду со стола, они с Джоном вышли на крыльцо покурить.
– Заметил, какое у нее тело? Тугое-тугое. Пока я печь растапливал, она рядом стояла, коснулся ее – тугое, аж гудит. По комнате прошлась…знаешь этот звук, шорох, шуршанье, когда бедра в капроне друг о дружку трутся! Короче, ты собираешься со своей девственностью расставаться? Не то я сам пойду.
– Я тебе пойду. Как миленький отправишься дрыхнуть наверх.
– Согласен. Я понял, что не нравлюсь ей, но ты будешь последним мудаком, если …
– Кроткая, беззащитная девушка по неопытности доверилась двум юношам в поисках пристанища, не подозревая, что отдает себя во власть сластолюбивых чудовищ…
– Не теряй время на треп, ночь скоро кончится, и нам рано вставать. Я пошел спать, а ты оцени мою жертву.
Джон отправился восвояси, а он. нисколько не колеблясь, прошел в комнатку, где на кровати, повернувшись лицом к стене, лежала их ночная гостья. Она легла не раздеваясь, и наверно еще не заснула. Вышедшая луна через не задернутые окна освещала тесное пространство комнаты. Этот совершенно особый свет удивительно точно гармонировал с некрашеным, оструганным брусом голых стен, приобретших со временем терракотовый оттенок, с иссохшимся мхом, торчащим из пазов, и даже с запахом старых, чужих вещей. На дверном простенке висела картина, выполненная маслом художником-любителем начала века – раздетая натурщица в пол-оборота к зрителю. Высокая, крупная женщина с пышными каштановыми волосами, убранными в пучок, с оплывшей талией и тяжелой грудью, которую приходилось поддерживать рукой. Неуклюжая, судя по нелепой позе; необоснованно пугливая и абсолютно нежеланная. Может, потому, что была неживой? Он разулся, снял брюки и остался в тонком, горчичного цвета, свитере, постеснявшись лечь совсем раздетым.
Лунный свет вместе с ним перебрался в уже согретую постель. Это было незнакомое ему тепло, но он уговаривал себя, что так уже было сотни раз и ничего нового он не почувствовал, ощутив это тепло, но так было лишь в первые мгновения или первые полчаса , пока он не впитал в себя это тепло и не понял, что не хочет с ним расставаться. Он лежал рядом с ней, льнул к ее спине, осторожно подстраиваясь к очертаниям ее тела, и был абсолютно трезв и спокоен и не понимал, откуда у него этот опыт. Не оборачиваясь к нему, она отнимала его руку, снова и снова находившую ее ноги, голое тело под кофтой, и он чувствовал, что и она тоже, как убитая. Она ничего не говорила ему в эти первые минуты, вся в напряженном молчании, а он ничего не хотел больше и не знал, чего еще надо хотеть, кроме этого тепла.
Устав бороться с ним, она повернулась на спину и пристыдила его, что он не дает ей спать, а ведь ей рано вставать. Она не злилась на него, смирившись с тем, что покоя ей не дадут. Отвечая на его расспросы, она рассказывала о себе, о техникуме… и как-то примитивно у нее это получалось, видимо, от старания не ударить в грязь лицом перед ним, и он про себя отметил, что она глуповата, но не обиделся на нее за это и не стал меньше любить. Пока они шептались луна пропала и в комнате сделалось совсем темно и усилилась жара. Кровать торцом стояла впритык к круглой печке – голландке в железном футляре, и стоило ему по забывчивости вытянуть ноги, как он обжигал ступни. – это смешило его, он представлял себе, как завтра будет рассказывать Джону об этой помехе. Глупо было и дальше преть в одежде под одеялом, и она сняла с себя кофту и чулки , и передала ему этот ворох , чтоб он положил его на стул рядом с кроватью, и когда он дотягивался рукой до стула, он снова обжегся.
Неужели он все это помнит?
Потом он почувствовал, что они оба устали от слов. Глубокая ночь и темнота сделали мысли лишними, куда-то исчезли силы и появился страх заснуть.
– Ты не думай, я не больна, – ни с того, ни с сего , робко произнесла она в полной тьме и тишине…
Тогда он не захотел понять этой ее фразы, не осмелился расценить ее, как согласие, как приглашение. Ему было семнадцать лет, и он толком не понимал, что с его стороны должно последовать за этими словами. Сейчас ему самому не верилось, что он был таким.
