Часть 1
Он не опаздывал, но выйдя из троллейбуса и через пролом в чугунной ограде рядом с остановкой сразу оказавшись в парке , резво зашагал мимо старого, ремонтируемого корпуса лесотехнической академии. Свернув за угол громоздкого здания, облепленного строительными лесами, бегло оглядел открывшуюся взгляду центральную аллею. Успокаивая себя , что пришел на десять минут раньше, терпеливо прогулялся вдоль клумб, потом уселся на свободную скамейку, положив розы рядом, и тут увидел ее – она шла по дорожке из глубины парка и катила перед собой детскую коляску.
Он не поднялся и не пошел ей на встречу…
Никак не кончалось в этом году бабье лето… Солнечный свет заливал открытую, широкую аллею, где сидел он, но там, где шла она, была тень , свет только редкими лучами пробивался сквозь густую листву высоких деревьев, чья толстая кора напоминала переплетенье морских канатов. На ней была алая, плотно облегающая, короткая мохнатая куртка с длинным ворсом, на молнии и светло-бежевые джинсы.
Он увидел, что спортивный стиль в одежде ей тоже идет. Еще бы – с ее-то фигурой, с ее стройностью. Но куртка – эксклюзив, какое яркое пятно! Разве кормящая мать должна позволять себе такое! Как же она красива… Она тоже заметила его и помахала издали рукой. В этот момент ребенок в коляске , видимо, выплюнул соску, во всяком случае она нагнулась к коляске что-то там поправляя, лицо ее при этом было абсолютно счастливо. Он ревниво отметил это, одновременно сознавая, что сам для нее в лучшем случае может быть лишь некоторым развлечением в период декретного отпуска. А на что еще он мог рассчитывать? Он и на эти-то встречи не мог надеяться. «Пусть, – лицемерно уговаривал он себя, глядя, как ее стриженные волосы от наклона головы соскользнули вперед, нависнув и симметрично закрыв пол-лица. – Взаимность вообще не имеет никакого значения, довольствуйся тем, что ее видишь. Будем считать, что и это слишком щедро. В который раз он ее видит- в пятый, в шестой?.. В философии это называется – «скачок». Жил-жил, ни о чем не тужил… и на тебе. Когда она подошла, он все еще не вполне отдавал себе отчет в том, что все происходит наяву.
– Ну, здравствуй, – она легко улыбнулась, увидев, как он на нее смотрит. – Извини, что я не одна. Мама на работе, и мне не с кем его оставить.
Она стояла перед ним. Для нее все было естественным, нормальным.
– Бог знает, что ты говоришь… Я, вообще, не надеялся увидеть тебя сегодня. Каким временем я располагаю?
– Через час мне надо быть дома. Это мне? Спасибо, но ты ведь понимаешь, что я не смогу их взять. Что прикажешь отвечать, когда дома спросят, откуда у меня розы?
– Выкинь на обратном пути.
– Лучше оставь их у себя.
– Очень удобно, можно еще кому-нибудь преподнести.
Здесь они только встречались – по центральной аллее все время сновал народ, ее могли увидеть соседи, знакомые… мало ли. Он поднялся и они направились в нижнюю часть парка. «Теперь я знаю, чего хотеть от жизни – всегда быть с ней. И по тому – удастся ли ему это – можно будет судить, удалась ли вообще его жизнь. Ну, почему я не встретил ее раньше? Хотя, какая разница? Разве в этом дело?».
Навстречу прошла молодая негритянская пара с маленькой девочкой – неподалеку находилось общежитие для иностранных студентов, и как-то раз они уже видели это семейство здесь, в парке. Чувствуя себя старыми знакомыми, приветливо раскланялись.
– Мне кажется, они догадываются, что мы не муж и жена, – сказал он, чтоб произнести вслух это сочетание – муж и жена – применительно к ним, пусть и с отрицанием. – И сожалеют, что это не так.
– Красивая у них девочка, и всегда так нарядно одета.
Дойдя до малолюдного места, они сели на скамейку. Жирные чернокрылые птицы вальяжно расхаживали вокруг по зеленой траве. Не хотелось признавать в них ворон – в раю птицы безымянные. Она попросила сигарету.
– Тебе, наверное, нельзя при твоем теперешнем состоянии.
– Я не кормлю. Да у меня молока и не было почти, – фильтр сигареты испачкался в помаде плавно очерченных губ. В ней смешалась русская и армянская кровь , наверное, поэтому она была так необыкновенно хороша.
– Шикарная куртка, в ней ты кажешься еще недостижимей, – сегодня его так и тянуло говорить «красивости», черт знает почему.
– Теперь, после таких слов придется носить ее, не снимая ни днем, ни ночью.
– Очень хотелось бы в этом убедиться, особенно ночью – как и в чем вы ложитесь спать.
– Зрелище вряд ли доставит удовольствие. Вид двадцатипятилетней женщины, обезображенной бесконечными родами, превратит вас в женоненавистника, а как я уже успела заметить, это вступило бы в мучительное противоречие с вашими природными, истинными склонностями.
– Все время забываю, что ты умнее меня.
– Вещь невозможная. Мне еще не приходилось встречать таких умных мужчин, – она продолжала подыгрывать ему и не сердилась.
– А не надо было кончать консерваторию, там ведь все недоделанные, я имею в виду мужской пол.
– О, это ты зря..
– Ну, как же! «Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе…» . Ты этого своего однокурсника имеешь в виду? Что же касается женоненавистничества… Надо же, не запнулся. Но ты заставила меня вспомнить мою бабку. Когда у нас на пятом курсе началась гинекология, она сказала мне с грустью : «Теперь, когда ты с этим познакомился, ты разочаруешься в женщинах».
– У тебя была мудрая бабушка. Или он еще жива? Прости я не знаю, – сказала она, осторожно покачивая коляску и подчеркнуто в сторону выпуская сигаретный дым.
– Нет. Но, вообще, я ее плохо знал. Меня воспитывал дед. На всех детских фотографиях я запечатлен только с ним, и ни разу с ней. Впрочем, не только с ним…
– Чему ты усмехнулся?
– Мы жили на углу Чайковской и Фонтанки, под боком с Летним садом и дед, естественно, часто водил меня туда. Есть снимок, где я стою рядом с одной из мраморных скульптур – такой классический пай-мальчик, в коротких штанишках, с коротко остриженной челкой…
– Ну и что? В каждой ленинградской семье есть такие фотографии. Черно-белые.
– Конечно. Но недавно я вгляделся в надпись на табличке у статуи. Из всего сонма скульптур Летнего сада я оказался заснятым рядом с аллегорической фигурой сладострастия. Уверен, что фон был выбран не нарочно, но, значит, так было угодно провидению.
– Забавно. Взгляни на часы.
– Четверть пятого.
У них еще оставалось полчаса… Сидя в пол-оборота к ней, он откинулся на спинку скамьи. Ни слова не было сказано из того, что хотелось сказать. Он откровенно любовался ею, тем, как меняется освещение ее лица, повернутого к нему в профиль – дрожащие на ветру листья всякий раз иначе пропускали солнечный свет, и теплое веянье ветра приносило успокоение в его душу. Он видел, что она становится беззащитной под его взглядом, и не потому, что ей просто нравилось, как он на нее смотрит – к обожающим взорам мужиков она , видимо, привыкла, но сейчас какое-то едва уловимое смятенье мешало ей. Когда она обернулась к нему, чтобы прервать это его очередное молчаливое признание в любви, он испугался открытой и внезапной отповеди глаз «Ну, и что дальше? Ты же понимаешь, что это невозможно».
-Что ты читаешь? – он заметил, лежащую в коляске поверх детского одеяла, книгу.
– Чехов.
– Можно взглянуть?
Пьесы. Он стал листать… «Невозможно. Кажется, это и впрямь невозможно. Скажи она это вслух, было бы легче – тогда еще могли бы обсуждаться варианты… С другой стороны – он ей не безразличен, раз она была вынуждена так посмотреть на него. Этот ее взгляд касался не только его, но и ее тоже, он касался их обоих – вот, что она хотела сказать своим взглядом. И разве в ее глазах не было грусти? Ты ведь разглядел эту грусть в ее взгляде и именно это поразило тебя больше всего».
– Ты читать сюда пришел?
– Никогда не разделял благоговейного отношения интеллигенции к этому автору. Хотя в интернатуре я вел шестую палату, палату номер шесть. В нее помещали больных с гангренами нижних конечностей… Почти всегда дело заканчивалось ампутацией в верхней трети бедра. Это была самая скорбная и зловонная палата на всем отделении. Летом всегда мухи, культи часто нагнаивались, не вынесенные вовремя судна, санитарок не дозваться… Антон Павлович писал, что за двести лет ничего не изменилось несмотря на прогресс в медицинской науке. С тех пор прошло еще сто лет, и опять ничего не изменилось. В палате номер шесть.
