– Вы шутите? – округлила она глаза.

– Нет, я радуюсь, как же много у нас с вами общего!

И они едва ли не вприпрыжку, как могли быстро заторопились по аллее и сквозь дворы, сокращая дорогу. Она держала его всё так же лишь за пальцы, а когда он пытался взять поплотнее, её ладонь аккуратно соскальзывала, и он решил, что она удивительно хорошо воспитана. «Ах, ну надо же, какая редкость!» – восхищённо обмер он. А сам всё прятал горло под воротником, боясь, что она заметит его уродливые шрамы и всё его убожество вывалится перед ней, как позорный ворох ворованного грязного белья…

– Ну вот, моё скромное жилище, – она смущённо посторонилась в тёмном коридорчике типовой хрущёвки, пропуская его.

– Да-да… – он терялся всё больше и не знал, что говорить и делать. Вы пока… кхм, раздевайтесь, а я пойду, пожалуй, чайничек поставлю? – вопросительно-стеснительно посмотрела на него она, поправляя волосы неровным движением. «Я стесняю её», – растерянно прислонился он к стене и дёрнулся, не зная, куда себя деть. «Она же приличная девушка, воспитанная, а тут мужик случайный в доме, наверное, не надо было так развязно соглашаться на визит. Она же просто из вежливости пригласила?»

– Николай, вы где? – позвал её тихий, хрипловатый голосок.

– Да-да, Машенька, я иду! – ответил он и торопливо проскользнул на кухоньку. «И зачем я её так… фамильярно?» – снова забеспокоился он, уловив её потемневший взгляд. «Наверное, тороплюсь, дурак, сбавить бы обороты…»

– Вот моя кухня. Места, конечно, мало, – она нервно рассмеялась, сминая линялое полотенчико в руках.

– Ну так и что, у меня тоже не ахти… – поспешно выдал он и сразу пожалел о сказанном. «Кретин, чего несу? Осталось только проболтаться про свой… эээ…» Ему даже думать правду было страшно – казалось, она прочитает это в его глазах и в ужасе отшатнётся! Тогда ему придётся умереть еще раз…

– Да? – ответила она и отвела глаза. «Что за дура, притащила так некстати человека к себе, что подумает теперь… Как бы перчатки снять, чтоб не заметил шрамы эти проклятые? Чай в перчатках пить, глупость какая, ой и дура я!»

– Маша, а вы… – он и сам не знал, что собирался сказать: – Вы одна живёте? – и снова смутился. «Решит, клеюсь, боже упаси!»

– Да, одна, – ответила она, рассеянно отворачиваясь к чайнику.

– И я. Знаете ли, и наверное, даже лучше, да? – опять невпопад сказал он.

– Николай… вы… не смотрите, если я перчатки не сниму, я просто… у меня руки постоянно так мёрзнут, что я не могу без них ничего. Вам пусть странно не будет, я… я чаю налью сейчас! – она подняла глаза на него с такой надеждой и отчаянием, что он сумел только кивнуть.

– Вот и ничего, вот и хорошо… – кивнула она в ответ, размещая чайник на подставке. Торопливо поставила на стол две чашки, бросила в каждую пожелтевший старый пакетик. Села напротив него и попросила:

– Николай, вы не обидитесь, я попрошу вас самого чаю налить…

– Да-да, ничего, сейчас! – вскочил он. – Мне, Маша, приятно за вами поухаживать!

Налил деревянными руками кипятку и уселся на своё место. Но пить не стал.

– А что вы не пьёте? – спросила она, хотя сама тоже к чашке лишь руками притронулась.

– А вы? – улыбнулся он, извиняясь.

– А мне… ой, я, наверное, совсем странная, но я чай не пью, извините! – торопливо пробормотала она, смущаясь ещё сильней.

– Так и я не буду за компанию с вами, можно? – облегчённо отодвинул он чашку. «Вот и отлично, – решил про себя он. – А то не знал, как бы ей сказать, что куда мне чай, да ещё горячий…»

Ну тогда, может, давайте я вам покажу… кхм, покажу своё жилище! – бросив на него неуверенно-тёмный взгляд, предложила она.

– Давайте, конечно! – он ухватился за за это предложение, как тонущий жучок за соломинку.

Они прошли в комнату. Обычный такой зал, ничего особенного – стол, картина «Три медведя», телевизор. Дешёвые китайские шторы наглухо закрыты, пыль на полочках бежевой «восьмидесятнической» шкаф-стенки, книжки в потрёпанных корешках: Стругацкие, Томас Манн, фантастика какая-то нарядная, толстый плюшевый диван-софа. Дом как дом, если бы не запустение и мрак. Ему не надо было ничего объяснять, она это чувствовала, но слова извинений так и толклись в горле, так и прыгали на языке. Она упрямо сжала зубы – ей не за что извиняться, она не виновата, её довели!

– Как у вас… – он подбирал слово, чтоб не обидеть. – Уютно…

– Да что вы, Коля, меня дома… в общем, не было давно, ой, то есть… как бы не было, я больна была, в больнице пролежала, и некому было ни цветочки полить, ничего.

Она отодвинула штору:

– Вот, смотрите, завяли!

– Жаль! – покачал он головой на сухие, пожухлые буздылики в горшках.

«Так и “живу” у себя дома, никому не нужная, никем не замечаемая, даже соседи не признают всей правды», – горько подумала она, на мгновение отвернувшись.

– Я и не знаю, как решилась на улицу-то выйти сегодня, мне вроде как… не рекомендуется!

– Да и я, знаете, тоже по наитию какому-то сегодня вышел, а так-то я домосед! – жизнерадостным идиотом ответил он. – За уши не вытащишь на солнце, да и тоже… нельзя.

Он осторожно потёр шею, коротко глянув на неё – не смотрит ли она на его шрамы? Но Маша или и правда не видела ничего такого, или просто не хотела видеть. Он вздохнул спокойнее.

– Я… я на секунду бы отлучился, если вы…

– Нет-нет, что вы, в коридоре вторая дверь!

– Спасибо, – кивнул он благодарно. Прошмыгнув в коридор, поспешно обшарив вешалку, вытащил из кармана пальто шарф и заперся для вида в туалете. Там он, проклиная себя за рассеянность, замотался шарфом и стал лихорадочно придумывать, как бы оправдать столь неуместную вещицу… Долго засиживаться неприлично… И, так ничего не придумав, он рискнул выйти без объяснения, а если оно потребуется, то попытаться отделаться экспромтом. Он чувствовал себя невыносимым болваном, но ситуация приняла совсем уж отчаянный оборот!

Она стояла спиной к нему и смотрела в окно. Он, помявшись, деликатно кашлянул. Она, вздрогнув, обернулась:

– Ох, Николай, вы меня испугали немного! – и хрипловато рассмеялась, но так невесело…

– Я? – он совсем потерялся. – Так я, Машенька…

– Нечаянно вы, знаю! – снова выручила она.

– Ага! – он улыбнулся, извиняясь, и хотел было уже сесть, но она взмахнула руками:

– А давайте с вами покурим!

– Ой, да я… – он не курил, но сейчас это так важно. – Давайте!

Они взяли из мятой линялой пачки по пропыленной, слежавшейся сигарете. Она подала ему спички, он нервно чиркнул одной и сломал. Попытался поджечь вторую – и она треснула пополам. Он вспыхнул от стыда так, что от него самого можно было сигарету поджечь, но она тепло улыбнулась ему и, вынув коробок из трясущихся, грубых рук, легко и изящно подпалила кончик своей сигареты сама. Затянулась, выдохнула, передала тлеющую вонючую палочку ему… Он, едва не застонав от благодарности за её чуткость, сжал сигарету двумя пальцами, затянулся и улыбнулся ей широко, по-детски, совершенно влюблённо…

Тут, наверное, общей сигарете и сделать бы дело «трубки мира», и он бы, покурив вместе на балконе, осмелел от её кокетства и принялся травить смешные байки, и они хохотали бы, как дети, а потом он даже обнял бы её, и им было бы так хорошо, тепло и просто вместе, будто они подростки, и всё так безоблачно и чудно… Когда бы не одно но… Ничего подобного. Конечно, им очень-очень этого всего хотелось, простой и идиллической картинки, чтоб потянуться к нему-ней, тихо вторя один другому: «Как хорошо, что у меня теперь есть ты!» Нет. Он не смог. Она не подалась к нему. Слишком неуютно им было от самих себя. Слишком страшно и грустно, потерявшимся и больным…

Так и просидели по своим углам, перебрасываясь ободряющими и робкими фразами, стараясь не смотреть на шарф и перчатки. Пока не стало неприлично поздно, и она нехотя намекнула, что пора обоим и честь знать.

– Что ж, Коля, до завтра! – улыбнулась она на пороге, пожимая его ладонь пальцами в перчатках.