— Это проклятие, но совершенно другого рода! Оно продиктовано кровосмешением! И вот что тебе скажу: ты сделал правильный выбор, женившись на Ревекке Равийской. Потому что привнес свежую кровь в династию.

— Или впустил в нее vivum fluidum. Я совершенно разбит, Натан. От матери мне передались неврастения и мигрени, от Генриха Первого — проклятая кровь. Но если ламмервайн избавит Авьен от чахотки, что избавит меня от дурной наследственности? Скажи, Натан!

— Что угодно, только не морфий.

В горле сразу стало сухо и горячо.

— Я говорил тебе, Харри, — заговорил Натан, взвешивая каждое слово. — Злоупотреблять им опасно. Ты отсутствовал каких-то четыре месяца, а будто четыре года. Погляди на себя! — Генрих послушно отвел взгляд, но в отражении окна увидел лишь узкий и серый серп, точно припорошенный пеплом — другая сторона лица проваливалась в тень, — и это испугало его.

— Ты принимаешь его регулярно, ведь так? Каждый день?

— Кто тебе сказал? — быстро спросил Генрих, обливаясь потом от накатившего смятения и выпрастывая руку. — Томаш? Слуги? У тебя свои шпионы во дворце?!

— Теперь ты видишь шпионов даже там, где их нет. Одного взгляда достаточно, чтобы понять… Твоя нервозность и подозрительность. Твои глаза… А руки? Посмотри, как они дрожат!

— Это пройдет, — упрямо ответил Генрих, пряча ладони за спину и незаметно отступая к двери. — Проходит сразу же после укола.

— О, Господи, Харри, это не баловство! Ты должен немедленно прекратить!

— Я прекращу. Сегодня, — соврал Генрих, глядя на ютландца, но все-таки мимо него, страшась встретиться с ним взглядом. Под воротом мундира собирались ручейки пота. На воздух бы!

— Ты врешь мне, Харри. И сам знаешь, что врешь. Ты слишком пристрастился, чтобы бросить так просто…

— Оставим споры! — с нетерпением ответил Генрих, берясь за дверную ручку. — Сегодня мне предстоит тяжелый день. Совещание с адъютантами, встреча турульских министров, званый ужин… столько пустых и ненужных дел! А время идет, Натан. Время неумолимо приближает Авьен — и меня! — к смерти. Так продолжи работу, вместо того, чтобы читать нотации!

— Но, Харри!..

— Ламмервайн! — перебил Генрих, уронив слово, как камень. — Нет времени ждать. Ты говоришь, почти подошел к разгадке? Так действуй! Разве в госпитале недостаточно больных, чтобы проверить эффективность препарата? Мне нужен результат!

И снова — как будто шорох. Генрих распахнул дверь, но не увидел никого — коридоры госпиталя были пусты, никто не подстерегал за дверью, не подслушивал тайны. Он вытер лоб и обернулся: Натаниэль по-прежнему стоял у стола — невеселый, осунувшийся и оттого незнакомый.

— Да, ваше высочество, — сказал ютландец, и голос тоже оказался выстуженным и чужим. — Я сделаю все, что в моих силах. Обещаю.

Кольнуло виной и стыдом. Генрих попробовал улыбнуться, но улыбка, должно быть, вышла усталой и больной. Тогда он просто сказал:

— Я тоже обещаю тебе, Натан. Я брошу.

Постоял на пороге, но, не дождавшись ответа, вышел в коридор.

Обязательства снова взяли его в тиски. Генрих напоминал сам себе белку в колесе: сколько ни прикладывай усилий — из клетки не сбежать. Только можно загнать себя до нервного срыва, до кровавого пота, до смерти…

В конце коридора мелькнула женская фигурка: темное платье, волосы, собранные на затылке в тугой пучок, шляпка с темной вуалью.

Сердце подпрыгнуло и комом застыло у горла.

— Мар… гарита, — осипшим голосом выговорил Генрих. — Маргит!

Сорвавшись с места, бросился вслед. Да какой там! Вертлявая фигурка давно скрылась за углом, из палат выглянули фельдшеры — их взгляды липли к Генриху, как пропитанная потом сорочка.

— Постой же!

В подмороженное окно увидел, как женщина впорхнула в фиакр. Экипаж качнулся и тронулся вдоль по улице.

Генрих скатился с лестницы — грохоча сапогами, не разбирая дороги, — толкнул кого-то плечом и заученно извинился. Декабрьский ветер сдул волосы со лба и остудил пламенеющую кожу.

— На Лангерштрассе, Кристоф! — крикнул Генрих, впрыгивая в экипаж.

Все равно, что он в форменной шинели, в погонах и с императорским вензелем на шако — нет дела до любопытных горожан и шпиков! Ему нужно увидеть свою Маргариту. Увидеть прямо сейчас… или сойти с ума.

Дверь особняка открыла энергичная молодая женщина. Открыла — и замерла, округлив глаза.

— Позовите баронессу фон Штейгер, — скрывая волнение за небрежностью, сказал Генрих, взглядом жадно обыскивая холл позади служанки — старую мебель темного дерева, массивную люстру, лестницу, уходящую под облака.

— И поживее, милейшая!

— Простите, — пискнула служанка, отмирая и, наконец, подпрыгнув в книксене. — Фрау нет дома. Заглянула на секундочку, взяла бумаги и снова уехала.

— Куда?! — простонал Генрих, хватаясь за притолоку. Старое дерево скрипнуло, обуглилось под ладонью.

— Не могу знать, ваше высочество. Но я передам фрау, когда вернется. Как прикажете вас представить, ваше высочество?

— А вы не видите? — с досадой ответил Генрих, краем глаза выхватывая из мрака собственный портрет — в парадном кителе и орденах, с рукой, поднятой для благословения.

— Да, ваше высочество! — снова подпрыгнула служанка. — Я передам, ваше высочество. Храни вас Бог, ваше высочество!

— Храни и вас…

Пошатываясь, медленно спустился с лестницы, ловя спиной восторженное:

— Кому расскажу — не поверят!

Генрих тяжело запрыгнул в экипаж: тоска выжигала ребра, от напряжения сводило скулы.

— Кристоф, — окликнул кучера. — Поезжай на Леберштрассе. Высадишь меня, потом вернешься. И проследи за особняком баронессы! Как только она появится — дай мне знать!

Откинулся на сиденье, ладонями сжав виски.

Когда пламя разъедает изнутри, лучшее, что можно сделать — это успокоиться и переждать бурю. А Марци — земная, понятная, хозяйственная Марци, — лучше других знает, как укротить огонь, и примет его без осуждений и рассуждений. И не будет расспрашивать ни о чем.

Полицейский участок, Бундесштрассе.

Лицо инспектора выражало сосредоточенность, и Марго томилась ожиданием, настороженно вздрагивая от каждого скрипа половиц и шороха бумаг под пальцами Вебера.

— Что ж, подытожим, — наконец произнес он, и Марго в надежде подалась навстречу. — Значит, эти бумаги пришли от вашего адвоката. А эти вы нашли в архивах мужа?

— Все так, Отто, — подтвердила Марго, умолчав, откуда у нее оказались счета и долговые расписки барона. За их изучением она провела не один долгий осенний вечер, а потому, увидев подпись отца, сразу вспомнила, где видела ее раньше.

— Не буду ходить вокруг да около, — продолжил Вебер. — По результатам графологической экспертизы установлено, что почерк и подпись сделаны одним человеком.

— Одним! — Марго оттянула давивший на шею воротник, ловя губами сгустившийся до трескучей ваты воздух.

Она не помнила толком ни голоса, ни лица, лишь разрозненные обрывки разговоров. Порой, просыпаясь в приютской кровати, Марго силилась вспомнить отцовскую улыбку, взгляд, касание — все, что могло бы напомнить о былом счастье. Но прошлое осыпалось золой, и что осталось Марго? Стилет с изображением бражника и размашистая подпись в документах.

— Может, воды?

Голос инспектора — участливый и далекий, — едва пробился через обложивший голову шум. Марго мотнула головой и тяжело опустилась на стул.

— Нет-нет, — сказала быстро, выныривая из замешательства, как со дна пруда. — Нет, Отто, продолжайте.

И сжала дрожащими пальцами платок. Подпись отца — летящая и крупная, — стояла перед глазами как даггеротипический отпечаток.

— Этой бумаге, — Вебер ткнул пальцем в земельные документы, — тринадцать лет, и она напечатана на славийском. А долговой расписке вашего мужа — двадцать пять, и здесь стоит авьенский герб. Вы понимаете, Маргарита, что это значит?

— Пожалуй, — она еще пыталась выровнять дыхание. — Документы на землю оформлены уже при рождении Родиона, а долговая расписка написана еще до меня.