Показалось, Дьюла скользящим движением смахнул что-то с саркофага. Генрих оттер пот и увидел, что епископ по-прежнему не двигается, и его лицо мертво, как у бронзовых истуканов.

— Вы ведь просвещенный человек, ваше высочество, — заговорил Дьюла, небрежно роняя слова. — Славный потомок великой династии. И не станете совершать неосмотрительные поступки, даже если вам сейчас тяжело. А я знаю, что вам тяжело! Вас лихорадит. Вам нужен морфий. Но если убьете меня, никто не подскажет, где его взять…

— Ублюдок! — просипел Генрих.

Револьвер в его руках повело.

— В вас говорит болезнь, — между тем, продолжил епископ, слегка наклоняясь вперед и — даже под дулом револьвера! — глядя на Генриха с отвратительной, унижающей жалостью, от которой хотелось вымыться. — Вы не злой, просто больной человек. Сколько вам осталось? Шесть с половиной лет, может, меньше.

Его голос обрел вкрадчивые нотки, и Генриху стало казаться, что его обволакивает что-то темное, липнущее к коже, мешающее дышать.

Это был дурной сон.

Очередной кошмар, где оживали мертвые бабочки и детские чудовища. Но от этого кошмара не проснуться.

— Хотите власти? — продолжил епископ. — А сумеете ее удержать? Подумайте, куда эта власть заведет всех нас. Не лучше ли принять судьбу и довериться тем, кто знает, что с этой властью делать?

— Довериться… — покривился Генрих, с трудом фокусируя взгляд на расплывающейся фигуре. — Неужели… вам?

— Да, ваше высочество. Именно мне, — тень епископа качнулась и выросла до потолка. Генрих рядом с ним стал вдруг маленьким и хрупким, точно он и не Спаситель вовсе, а глиняный сосуд, помещенный в печь-атонар.

«Алю-дель»[15] — пришло из детства забытое слово.

Так когда-то давно называл его этот длиннолицый, прилизанно-черный, истекающий ладаном человек. Он закрывал печное отверстие заслонкой и подсматривал в окошко — за стеклом мигали жучиные глаза.

— Терпите, ваше высочество! — шипел из темноты, и слова капали и лопались на раскаленном противне бреда. — Осталась такая малость. Вы скоро станете золой, а зола — вином. Вас подадут к столу как изысканное пойло… А вы ведь ценитель извращенных удовольствий, не правда ли?

— Ни… за что! — слова налипли на губах кровавой коркой, и Генрих закашлялся, подавляя спазмы.

— От вас ничего не зависит, ваше высочество, — донесся ненавистный скрипучий голос. — И не зависело никогда. Вы живете лишь потому, что этого хочу я. И стали регентом потому, что это запланировал я. Я присутствовал при вашем рождении. Я крестил вас в купели. Я сидел у вашей постели, когда Господь наполнил вас своим гневом. И я буду рядом, когда вы взойдете на костер, и соберу ваш прах, и отдам его людям. Таков закон Рубедо, и этого не избежать. Но я все же смогу облегчить последние годы вашей жизни…

Тень приблизилась, накрыла собой весь мир — пылающие лампы, узоры на саркофаге, черную свиту Спасителя. В протянутых ладонях Генрих увидел шкатулку из черного мрамора, и ее крышка была как печная заслонка, а рубины — как искры холь-частиц.

— Откройте ее.

Генрих упрямо мотнул головой, ткнул револьвером наугад, в темноту, и Дьюла перехватил его ослабевшую руку.

— Тише, ваше высочество. Опасная игрушка. Лучше отдайте ее мне, — револьвер упал под ноги с глухим стуком. — Взамен, я покажу вам…

Крышка шкатулки откинулась. Что-то пудрово-белое выпорхнуло из темноты — Генрих от неожиданности отпрянул, — но это был всего лишь мотылек.

В шкатулке прятался простой мотылек!

Генриху захотелось рассмеяться, но из горла вышел только сиплый стон. Потому что кроме мотылька там был еще стеклянный пузырек с наклейкой Morphium Hidrochloricum.

Жаром опалило нутро.

Не осталось ни решимости, ни мыслей — только гулкая пустота. Только слепящее альбедо, от которого замирало сердце и останавливалось дыхание. Сквозь нее едва пробивался скрипучий голос:

— Вы можете сделать выбор прямо сейчас. Убить меня и навсегда забыть о лекарстве. Или помочь — и никогда больше не испытывать страданий.

— Помочь… вам? — он с трудом оторвал глаза, но все равно видел не епископа, а снежную белизну. Одну морфиновую белизну!

— Да, ваше высочество, — проскрипел все тот же голос. — Вы очень удачно заговорили об отречении. И я как раз подготовил бумагу. Только в ней говорится не обо мне, а о вашем отце, — Генрих дернулся, и, наконец, увидел епископа — на его лице застыла снисходительная улыбка. Так не может улыбаться человек, только дьявол. Да, дьявол! Генрих хотел бы перекреститься, но руки словно отнялись. — Вы не убийца, я знаю. О, нет! Вам не нужно будет ни травить своего старика, ни душить подушкой. Всего одна подпись, мой мальчик. И вот вы уже полноправный император. Разве не о том вы мечтали?

Генриха заколотило крупной дрожью.

— Вы думаете… я пойду на это? — с трудом вытолкнул он.

— Конечно, пойдете, — с легкостью ответил Дьюла. — Это проще, чем кажется на первый взгляд. Войти в спальню. Вложить в руку императора перо. Поставить росчерк… «В здравом уме и памяти я отрекаюсь…» И вот вы уже правитель Священной империи. И вам даже не нужно вникать во все эти нудные политические вопросы, за вас все решат министры. И я. Конечно же, я…

Холодные пальцы дотронулись до щеки, и Генрих дернул подбородком, пытаясь увернуться от прикосновений, но только рассмешил Дьюлу.

— Ну, ну, — утешающе выдохнули над ухом. — Будьте покладистым, мой мальчик. Тогда я дам вам все, что пожелаете: морфий, выпивку, лучших девушек Авьена, беспечную жизнь. Я сделаю вас почти Богом! Вас будут почитать и любить… ох, как вас будут любить, мой принц! Разве не это вам нужно?

С тихим хлопком из пузырька вышла пробка. Белизна заклубилась, осела мутью на острие иглы, и Генрих выдохнул:

— Да. Мне нужно… — и, будто прорвалась плотина, зачастил, срываясь на лихорадочный хрип и поспешно расстегивая манжету: — Нужно! Нужно! Я согласен! Только, умоляю, скорее! Я не могу больше терпеть!

Белизна густела, обнимала теплом. Над головой порхали мотыльки — с их крыльев осыпалась меловая пудра. И кто-то страшный и черный, похожий на богомола, склонился над Генрихом и дотронулся сухими губами до его горячечного лба. Тогда Генрих заплакал — уже не от боли, а только от облегчения, что все, наконец, закончилось.

Потом начался прилив.

Глава 8. Сura te ipsum![16]

Вокзал Остбанхоф им. императрицы Марии Стефании.

Мир растерял цвета и стал черно-белым, словно даггеротип.

Белые лестницы главного зала контрастировали с темными, точно подкопченными стенами. По лестницам степенно двигались господа в пальто и фраках и дамы с траурными перьями на шляпах. Смотрители в черных шинелях свистели в белые свистки. По платформам сновали торговки сладостями и мальчишки-газетчики, их лица были белы, и белый пар выходил из их растянутых криками ртов — Марго не слышала ни звука. Заключенная в непроницаемый пузырь горя, она застыла посреди зала, прижимая к груди урну с прахом Родиона, и пыталась понять, что сейчас говорит ей Вебер.

— …сядете на экспресс до Питерсбурга. Билет в один конец…

Невозвращение.

Какое страшное слово.

Оно похоже на смерть, ведь оттуда тоже никто не возвращается. Ее мальчик не вернется. Родион не вернется. Не воскреснет из пепла!

— …вам не нужно волноваться за служанку, Маргарита. Ей будет хорошо у графини Остхофф…

Бедная Фрида. Она плакала, прощаясь с хозяйкой. Столько лет быть вместе! Протирать синяки после медвежьих объятий барона, приводить клиенток через тайный ход, готовить кофе, когда хозяйка засидится за работой вечерами, бегать за лекарствами для юного хозяина… Теперь всему этому конец.

— …зря вы отказались от подложных документов. Я мог бы подстроить, будто вы сгорели на пожаре. Никто бы не узнал…