— Прости меня. Я не должен был тебя отпускать тогда. Не должен был покидать…

— Родион умер, — прошептала Марго то, что копилось, отравляло и терзало сердце. — Ты знал?

— Узнал слишком поздно. Я ничего не смог бы сделать. Прости…

Она, наконец, подняла взгляд и обмерла.

Ух, какое же у Генриха серое и осунувшееся лицо! Словно смерть, которую он так старательно призывал, шла по пятам от самого замка Вайсескройц и стояла теперь за ним. Возле глаз — трещины морщинок, руки по локти в волдырях и кровоподтеках. Сорочка несвежая, а шинели и в помине нет.

Впрочем, лучшим ли образом выглядела сама Марго?

— Я должен был приехать, — продолжал говорить Генрих, ощупывая ее беспокойным взглядом. — Должен был помочь… Но мне доложили слишком поздно. О смерти твоего брата… и об отъезде. Сегодня я увидел тебя из окна экипажа, но не остановился, не подошел… А если бы… если бы я успел… Ты бы осталась, Маргит?

— Я не могла остаться, Генрих, — ответила Марго, смотреть на кронпринца было мучительно больно, но еще больнее казалось отвести взгляд. — Мой брат был замешан в том взрыве на Петерплатце. Меня могли повесить как соучастницу.

— Я никогда бы не допустил!

— И навлек бы на себя народный гнев? Или, того хуже, гнев министров…

Генрих угрюмо промолчал. Под рыжей щетиной ходили желваки, и сердце Марго мучительно защемило — конечно, он все понимал. Он, действующий принц-регент целой империи, не должен рисковать короной ради иноземки, сестры государственного изменника!

— Нужно похоронить его, — продолжила Марго, сглатывая вновь подступающие слезы. — Отвезти прах на родину… и похоронить там, где мы родились и где остались могилы наших родителей. Это мой последний сестринский долг… У каждого из нас есть долг, ведь правда?

— Ненавижу это слово, — с трудом произнес Генрих, сцепляя пальцы в замок. — Оно тянет на дно, будто камень. А как же мы? Наши чувства, Маргит? Наша клятва… Ты помнишь? Любовью соединены до самой смерти…

Марго закусила губу. Дышать было трудно. Еще труднее — говорить. И вовсе невыносимо держать его обожженные и никогда не заживающие руки и понимать, что это, возможно, в последний раз…

— Не спрашивай, Генрих. Я все еще люблю тебя, и буду любить всегда… Ах, Господи Всемогущий! Наверное, ты наказываешь меня такой любовью?! Любить кронпринца! Спасителя Авьена! И знать, что никогда не суждено быть с ним…

— Маргит…

— Нет, нет, послушай! — она заторопилась, с мольбой глядя снизу вверх в его покрытое бисеринками пота лицо, гладя его впалые щеки и взмокшие волосы. — Теперь ты регент. И ты женат. Но этого мало… Будь внимателен, Генрих! У тебя родится ребенок.

— Как? — он разлепил губы, но Марго накрыла его рот ладонью.

— Ш-шш! Ты ведь не знаешь, что твоя супруга доверилась мне тогда, на балу. Я видела, как сияли ее глаза, как разрумянились щеки! Как бережно она несла живот — пусть он еще не округлился, но в нем уже созревал плод. Поверь, она не лгала! Я знаю ложь, и я видела беременных женщин — они словно сияют изнутри! Как жаль, что я не могу… — Марго сглотнула закупоривший горло ком и покачала головой. — Ты должен беречь ее. Беречь и заботиться, и постараться стать хорошим отцом. Я же сделала, что могла, хотя его преосвященство приказывал мне…

— Дьюла?! — вскричал Генрих, и на кончиках его пальцев полыхнуло пламя. — Что он задумал, мерзавец?

— Он хотел бы избавиться от наследника, — совсем тихо сказала Марго. — Но я не позволила. Я дала принцессе эликсир.

Пламя погасло, уронив последние искры на ковер.

— Эликсир, — повторил Генрих, и ошалело взглянул на Марго. — Ламмервайн?!

Она кивнула. Нашарила отброшенный стилет. Сжала.

— Доктор Уэнрайт оказался так близок. Но не сумел излечить Родиона… и не осталось зелья, чтобы излечить самого себя. Возможно, ты сможешь? Возьми это, — Марго вложила стилет в машинально сжавшуюся руку Генриха.

— Самое дорогое, что у меня осталось и что я хочу передать тебе. Когда-то бражник принес смерть. Теперь, я верю, он принесет исцеление. И доктору Уэнрайту. И твоему отцу. И тебе самому, Генрих!

— Мне?

— Да, да. Ты болен, я знаю. У тебя такой взгляд… так смотрят умирающие от голода или лихорадки. И кого ты спасешь, если прежде не спасешься сам?!

Слезы против воли потекли из глаз, и Марго все-таки заплакала, вжимая лицо в обожженные ладони. Генрих обнял ее, утешая. Касался губами ее мокрого лица, и она отвечала на поцелуй — трепеща всем телом, будто бабочка, попавшая в силок. И было сладко, и было больно. И Марго, сама того не понимая, все повторяла и повторяла:

— Прости, Генрих. Но я должна… я хочу уехать! Если любишь — пусти…

— Ты — все, ради чего я жил последние полгода. Я погибну без тебя.

— Нет, ты излечишься.

— Я мог бы забыть о короне и уехать с тобой…

— Довольно с нас обоих и лжи, и предательств.

— Но ты вернешься?

Марго не ответила. В дверь кто-то деликатно постучал и позвал негромко:

— Ваше высочество? Поторопитесь!

— Пора, — отстранившись, прошептала Марго. — Тебя зовет твой долг, меня — мой.

— Пора, — эхом повторил Генрих, отступая и хмурясь по-мальчишески трогательно, как когда-то хмурился и Родион. От этого в груди вспыхнул и мучительно затрепетал крохотный огонек. — Я все равно люблю тебя, Маргит. И обязательно найду снова.

— И я люблю тебя, Генрих! — крикнула она. — Прощай, прощай…

Прощай! — эхом разнесло по коридорам.

Последнее, что она запомнила — строгое, почти иконописное лицо и грязно-белую сорочку, которую вовсю трепал зимний ветер.

Марго прижала ладонь к груди, пытаясь уберечь от непогоды едва теплящийся там огонек.

За окном в дыму проносились столбы и деревья.

Поезд уходил все дальше на восток.

Ротбург.

Из-под копыт летели хлопья снега и сажи. От дыма щипало глаза, горели легкие, а железнодорожные пути сверкали на морозе как сабли.

Генрих мчал во весь опор. Лошадь под ним хрипела, исходя на пену. В спину что-то кричали. И было больно. И было горько. И противно от самого себя.

Когда впереди замаячили золоченые крыши вокзала, Генрих очнулся, пожалел несчастное животное и перешел на рысь.

Тогда-то его и нагнал Андраш.

— Ваше высочество! Возьмите хоть шинель!

Взмыленный бешеной скачкой, адъютант спрыгнул со своего коня и помог спешиться Генриху. Тот позволил укрыть свои плечи и, не глядя на Андраша, выцедил:

— Подать экипаж. А этих бедолаг на конюшню, мы их совсем загнали.

Адъютант понимающе кивнул, но ничего не сказал и не стал расспрашивать. Как не расспрашивал, помогая оглушенному морфием кронпринцу выбраться из фамильного склепа. И ни о чем не спросил, услышав приказ догнать отходящий от Остбанхофа поезд, увозящий в Славию баронессу фон Штейгер.

Горло неприятно царапнуло. Генрих кашлянул и вытер лицо рукавом.

— Позвольте, ваше высочество, — Андраш протянул ему платок.

Генрих принял, ответив рассеянно:

— Благодарю. Это все дым…

И больше не проронил ни слова до самого Ротбурга.

Во дворце было уныло и пусто. Свечи едва чадили. Тишина стояла гробовая, вязкая, замедли шаг — и утянет на дно, откуда не будет спасения. Поэтому Генрих торопился — его шаги явственно разносились по коридорам, гвардейцы едва успевали открывать и закрывать за ним двери, и свечное пламя колебало сквозняком. Генрих спешил — и хотел успеть до полуночи.

Мелодия звучала едва-едва: нежнейшие переливы трогательно и робко звенели в вечерней тишине, но сразу же замолкли, едва он распахнул двери.

— Ревекка!

Она сжалась — испуганная, непривычно-воздушная в пеньюаре с пуховой опушкой.

— Коко, я снова мешать? — растерянно прошептала она, убирая полные руки от клавиш. — Простить, о, прошу вас!

— Пустое! — отмахнулся Генрих и, подступив, пытливо заглянул в ее крапчатые глаза. — Мне нужно узнать у вас… только не удивляйтесь вопросу… Ревекка, вы — в положении?