Учитывая тяжелое положение, в котором оказалась 24-я советская дивизия после потери высот Гае и Никово, генерал Свобода принял решение атаковать в ночь на 6 марта эти высоты силами 1-й бригады и частью сил 24-й дивизии. Однако вследствие плотного, хорошо организованного огня противника нашей пехоте не удалось даже приблизиться к рубежу атаки и пришлось отойти.

Остальную часть ночи и весь день 6 марта противник вел активные наступательные действия. Бой за высоты разгорелся с новой силой. Противник хорошо понимал, что, удержав господствующие над городом высоты, он сможет окружить и уничтожить 24-ю советскую дивизию, а затем захватить Липтовски-Микулаш. Вот почему он пытался всеми средствами развить достигнутый успех.

Утром 7 марта чехословацкие и советские части вновь атаковали высоты Гае и Никово. Их поддерживал огнем один дивизион зенитных 37-мм пушек, которые обслуживали наши девушки. Однако и на этот раз атака успеха не принесла. Ночью и днем 8 марта противник трижды атаковал позиции чехословацких частей. Днем 9 марта три батальона 1-й чехословацкой бригады атаковали Гае и Никово. Немцы оказали упорное сопротивление и открыли огонь из всех видов оружия. Наши пехотинцы залегли прямо перед немецкими позициями. Вскоре командующий 18-й армией распорядился прекратить наступательные действия и временно перейти к обороне. В это время подразделения 1-й чехословацкой бригады сменили 24-ю советскую дивизию.

5 марта на корпусной наблюдательный пункт неожиданно прибыл командующий армией генерал-лейтенант Гастилович. Он обратился прямо ко мне. Помню его каменное, отчужденное, почти злое лицо, когда он с упреком говорил о том, что дела на проклятых высотах идут неважно, что сосредоточение огня слабое, что надо незамедлительно изучить возможности по усилению эффективности ударов, а также пересмотреть плановые таблицы огня. Я ответил, что мы рассеиваем силы в море пространства, глухого и сильно пересеченного, что более эффективного огня дать не можем, так как для этого у нас нет достаточного количества боеприпасов, а главное, у нас нет воздушного артиллерийского наблюдателя, который бы корректировал нашу стрельбу. Высказав горькую правду, я вытер вспотевшее лицо, а про себя подумал, что на обширном пространстве за высотами Гае и Никово вполне укрылась бы вся 320-я немецкая дивизия. К моему удивлению, генерал не возразил мне.

* * *

На высоте 748 (Гае) находятся памятник и могилы тех, кто погиб здесь в годы второй мировой войны. У входа на кладбище - две впечатляющие скульптурные группы. На постаменте - текст на словацком и русском языках:

"ВЫ, ДОРОГИЕ, ВОЗВРАЩАЕТЕ НАМ РОДИНУ-МАТЬ. СКЛОНЯЯСЬ НАД ВАШИМИ МОГИЛАМИ, МЫ ШЕПЧЕМ: ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ЗАЩИТНИКАМ РОДНОЙ ЗЕМЛИ!

НА ВЕЧНУЮ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ, ПАВШИМ ЗА РОДИНУ В ЖЕСТОКИХ БОЯХ ПРОТИВ ФАШИЗМА ЗА ВЫСОТУ ГАЕ с 16.3 ПО 4.4 1945 г. ПРИ ОСВОБОЖДЕНИИ ЛИПТОВСКИ-МИКУЛАША"

Последним из чехословацких воинов, погребенных на военном кладбище Гае, был майор Энгел, командир 3-го батальона, перевезенный туда после эксгумации в Важеце. Он погиб 29 января 1945 года в бою на Штрбе. Приведенные в тексте даты боя за высоту Гае неточны, так как основные бои за нее развернулись уже с 3 марта 1945 года. Шпачек и я. "Нет, дальше так дело не пойдет, - не раз думал я про себя о Шпачеке, - придется отправлять его в штрафную роту". Однако когда надо было привести это решение в исполнение, у меня язык не поворачивался. Если вдуматься, то я сам чувствовал себя виноватым перед Шпачеком. Я любил его, во мне не нравилась хитрость в его характере. Долго и внимательно наблюдал я за его поведением и наконец пришел к выводу, что больше всего меня раздражает его растерянность вблизи передовой. Шпачек явно трусил. А кому нужен трусливый водитель, на которого нельзя положиться в критическую минуту? Ведь бывали случаи, когда машина с офицерами неожиданно натыкалась на противника, и тогда могли снасти только самообладание и умелые руки водителя. По опыту я знал, что Шпачек старается остановить машину подальше от передовой. Я же, чтобы сэкономить время и силы, предпочитал проехать на машине лишний километр пути. Я помнил, как нерешительно вел себя Шпачек у Подтуреня: Мне пришлось тогда выйти из машины раньше и пробираться к Подтуреню пешком одному, чтобы только не видеть его трусости. Позже я предупредил его, что, если он не изменит своего поведения, отправлю его в часть. С этим условием он и остался у меня.

Вскоре после этого (мы поехали к деревне Конска возле Липтовских гор. Оттуда на передовую ходили пешком. Из машины обычно вылезали перед последним холмом, который прикрывал дорогу от наблюдения со стороны противника. А противник был внимателен: стоило только кому-то появиться в его поле зрения, как он становился мишенью точного минометного обстрела самого убийственного в то время оружия против живых незащищенных целей. По тряской, раскисшей от снега проселочной дороге мы миновали Конску и на высоких оборотах взобрались на гребень высоты 906. Оттуда через несколько минут ходьбы перед нашим взором должна была открыться панорама неприятельских оборонительных позиций за рекой Смречианка. Сюда никто на машине еще не забирался. Шпачек забеспокоился, начал крутиться на сиденье и поглядывать в мою сторону, стараясь угадать, серьезно ли я это задумал. А во мне нарастала злость, причем она становилась все сильнее при виде охваченного страхом водителя. Наконец я принял решение. Шпачек не догадывался об опасности, которая таилась в мертвой тишине. Я молча одним жестом показывал, чтобы он ехал дальше. Он только косился на меня. Остановились мы на самой вершине. Машина отсюда просматривалась издалека.

- Подождите здесь, - сказал я тоном, не терпящим возражений.

- Здесь? - вскричал пораженный Шпачек.

- Да, здесь! - подтвердил я и ткнул пальцем в то место, где мы остановились. Не взглянув на Шпачека, я начал спускаться с высоты к Жиару.

Я готов был дать голову на отсечение, что Шпачек побежит за мной вдогонку и будет просить отправить его с машиной с этого места. Но Шпачек лишь горестно покачал годовой. Не думал я, что он возьмет себя в руки. Про себя я решил, что сейчас самый подходящий момент отучить его от страха. В то же время меня не покидало опасение.

И тут загромыхало. Я быстро оглянулся на вершину, откуда раздавался разрыв за разрывом. Шпачек! Теперь я готов был отдать все на свете за то, чтобы он остался цел и невредим. Я ругал себя, почему не отправил машину куда-нибудь подальше. А батареи противника продолжали работать: ведь стоявший на голой вершине "виллис" представлял для врага подходящую цель, ради уничтожения которой стоило затратить кучу боеприпасов. Чтобы немного отвлечься, я начал вспоминать слабые стороны в характере Шпачека.

В Жиаре работы оказалось много, и меня все время мучила мысль о судьбе Шпачека. Сосредоточенный огонь по единственной цели предвещал самое плохое. "Такого он не вынесет", - думал я. "А почему бы и нет? - возражал во мне другой голос. - Все ведь нельзя уничтожить..." Это была единственная надежда, слабая и непрочная, по я хватался за нее как утопающий за соломинку. Мысль лихорадочно работала. Как поправить дело?..

Когда солнце нависло над самым горизонтом и на заснеженные поля легли длинные темные тени от голых деревьев и деревянных построек, я с мрачными предчувствиями направился по лощине в сторону Конской.

Приблизившись к вершине, я замедлил шаги. Машина стояла на прежнем месте, хотя выглядела она как-то странно.

- Шпачек, Шпачек! - крикнул я, чувствуя, как волнение перехватило мне горло. Через некоторое время он откуда-то вылез, выпрямился, потоптался на месте и молча вытянул руки ладонями вверх, будто неся в них воду.

- Это было в машине, - выдавил он. На его ладонях лежало много тяжелых острых осколков. Они застряли в кабине.

- А вы где были?

Он показал на небольшую яму недалеко от машины. В его голосе явно прозвучали нотки гордости, когда он рассказывал, как среди этого кромешного ада земля стала уходить у него из-под ног. Я прекрасно понимал его состояние. Шпачек не знал тогда, что мысленно я обнимаю его. На лице водителя не было заметно никаких следов волнения или страха.