– Пресвятая Дева! – прошептала я, приоткрывая личико Жана. Никогда раньше я не делала ничего более ответственного.

На моей правой полусогнутой руке лежала головка ребенка, а левой ладонью я ощущала, как медленно двигаются его теплые крошечные ножки, пухлые и нежные даже сквозь пеленки.

– Какой же он хорошенький, – невольно вырвалось у меня. – Неужели это я его родила?

Мне казалось странным, что после той ночи блуждания по лесу, после прыжка с повозки ребенок родился пухленьким и здоровым. Он пережил со мной все тяготы, но они не оставили на нем ни малейшего следа.

– О Боже! – произнесла я. – Как он похож на отца!

Это сходство было столь разительно, что мне стало даже немного обидно. У моего ребенка, о котором я мечтала столько месяцев, не было ни единой моей черточки – только черты Анри: прямой и такой же упрямый носик, та же линия скул, тот же подбородок и даже те же черные мягкие волосики, выбивающиеся из-под кружевного чепчика.

– Ах, какая жалость! – пробормотала я в недоумении. – Я столько страдала, столько мучилась, а он пошел в отца, который даже не знает о его существовании! В такого скверного, трусливого отца!

Селина деликатно молчала, не подавая виду, что поняла мои последние слова. Конечно, это ее не касалось.

– Прелестный ребенок, мадам. Такой толстенький и здоровый. Только ведь вы блондинка и глаза у вас черные, а у него…

– Да-да, я знаю! – перебила я квартеронку. – Но, может быть, он будет походить на мою мать. Она была смуглая-смуглая, как и все в Тоскане…

Я снова посмотрела на Жана, прикоснулась губами к оливковой мягкой коже на щеке малыша.

– Жан! – прошептала я. – Я тебя люблю больше всех на свете! Пусть я была легкомысленной, пусть я сначала не хотела тебя, пусть мне только семнадцать – все равно я буду самой лучшей матерью, какую ты только можешь пожелать!

Мне вспомнилась та сумасшедшая ночь, когда я брела по лесу, натыкаясь на деревья и царапаясь о колючки, дрожа от страха и кусая губы от боли. Подумать только, эта мегера Дюран хотела забрать у меня это сокровище, мое драгоценное дитя! Что за мерзкая фурия, что за негодяйка!

Не сознавая, что делаю, я судорожно прижала дитя к груди, обняла его, не подумав, что ему, может быть, это не очень нравится.

– Осторожнее! – Селина в испуге бросилась ко мне. – Вы сделали ему больно!

Жан слегка трепыхнулся и заревел так пронзительно, что меня бросило в холодный пот. Я совершенно не умела обращаться с детьми. Один крик этого ребенка привел меня в ужас. Перепуганная, я отдала малыша Селине.

– Ну как вы себя ведете, мадам! – сказала она укоряюще. – Для того чтобы показать свою любовь, совершенно незачем душить ребенка. Он ведь совсем крохотный. Умерьте свои чувства, пожалуйста! Он же не мужчина, чтобы обнимать его так страстно.

– Ах, не читайте мне проповеди! – воскликнула я. – Мне кажется, по части материнства я пока иду впереди вас и знаю больше. Когда у вас будут дети – вот тогда мы посоветуемся.

Я чувствовала, что буду ревновать Жана к кому угодно. Он должен любить только меня. Лишь мне известно, что ему нужно!

– Он орет вовсе не потому, что ему больно. Он голоден! – проговорила я торжествующе. – Видите, я быстрее вас это поняла.

– Возьмите его, мадам, и будьте более сдержанны.

Дрожащими пальцами я расстегнула лиф ночной кофты. Маленького Жана не пришлось просить дважды – крошечные губы малыша, розовые, как цветочные лепестки, жадно припал к моей груди, не дожидаясь приглашений.

– Ну, какой же он Жан? – произнесла я улыбаясь. – Он Жанно, и это куда лучше!

Сердце у меня билось от волнения и радости так сильно, что я опасалась, как бы его бешеный стук не побеспокоил ребенка. Это было невероятно, но теперь у меня появился маленький друг – моя кровинка, моя родная душа. У меня нет матери, и отца, считай, что нет. Однако сейчас я знала, что уже никогда не буду одинока.

2

Я полностью оправилась после родов, которые оказались довольно тяжелыми, только через две недели. Лекарь, привезенный из Сен-Пьера, был согласен с местной повитухой и долго не позволял мне вставать с постели.

Жанно рос и развивался успешно; с каждым днем он медленно, но уверенно прибавлял в весе и становился все симпатичнее: когда ему исполнилось три месяца, он выглядел гораздо краше, чем при рождении. Глаза ребенка и взгляд, сперва такие неопределенные, стали ясными, и я отлично видела, что Жанно – голубоглазый мальчик, просто копия Анри. Анри-то ведь тоже был голубоглазый! Черные волосы Жанно, пока еще редкие, но очень шелковистые, с каждым днем становились все мягче, смуглая поначалу кожа приобретала белый нежный оттенок. Малыш легко узнавал меня среди всех женщин и сразу тянул ко мне ручонки, доверчиво улыбаясь.

Остаток осени пролетел совершенно незаметно для меня. Закончился сбор урожая на плантациях, а в ноябре прекратились тропические ливни. В канун Рождества Жанно исполнилось пять месяцев. Малыш теперь мог переворачиваться и даже сидеть, не падая на спину, у него начали появляться первые зубки, а вместе с ними – некоторые горести. Жанно плакал по ночам от непривычных ощущений, и я часами сидела у его колыбели, пытаясь успокоить. Лишь когда усталость валила меня с ног, мне на помощь приходила Селина. Но в целом все шло без особых осложнений. Я была счастлива и огорчалась только оттого, что молока у меня хватило лишь на первые два месяца. Потом пришлось пригласить кормилицу – дородную негритянку Жасмину. Она с радостью взялась кормить моего сына, впрочем, на этой ферме любой чернокожий рад был сделать что-либо доброе для меня как для сестры хозяина.

Антонио, мой брат, впервые появился на Мартинике восемь лет назад. Китобойная шхуна, направлявшаяся из Нантакета к мысу Горн, сделала остановку в Сен-Пьере по причине вспышки оспы, случившейся на судне. Брата и других заболевших матросов без сожаления оставили на острове, предполагая, что здесь найдутся люди, которые им помогут, а если и не найдутся – невелика беда: от оспы выздоравливали немногие даже при должном уходе. Однако Антонио повезло. Его забрали иезуиты в лазарет, устроенный при миссии Сен-Луи, и каким-то чудом выходили. Лицо его после болезни, конечно, было обезображено, но физической силы он не утратил. Отец Лавалетт, в то время еще руководивший миссией, позволил ему остаться и дал работу на ромовой винокурне.

Болезнь так изменила Антонио, что он пересмотрел свою прежнюю жизнь, проникся интересом к миссии и одно время даже подумывал присоединиться к Ордену. Отец Лавалетт не возражал против этого, но предупредил, что понадобится несколько лет, чтобы проверить твердость его намерения и пройти все необходимые испытания. По природе бойкий и предприимчивый, Антонио выполнял множество поручений священника на острове Сан-Доминго; однажды ему даже пришлось посетить Бразилию, пытаясь найти для своего покровителя финансовую помощь у тамошних руководителей редукций. Однако иезуитские миссии и в Бразилии, и в Парагвае были повсеместно разрушены испанцами и португальцами, Орден иезуитов повсюду подвергался одинаковым, будто спланированным во времени, гонениям, и Антонио не привез на Мартинику ни одной утешительной вести.

Отцу Лавалетту пришлось до дна испить чашу позора и унижения. Миссия Сен-Луи вместе со всем имуществом была поделена между кредиторами, иезуиты были объявлены во Франции вне закона. Уезжая, убитый горем священник поручил Антонио выкупить на предстоящем аукционе хотя бы небольшую часть земли, на которой могли бы найти спасение от рабства наиболее дорогие его сердцу индейцы. По сути, маленькая ферма Пьомбино, расположенная возле деревни Ле Прешер, – это было все, что осталось от некогда богатой и огромной миссии. Осколок прежнего счастья…

И таки да, вулкан Монтань-Пеле действительно ожил в год разгрома Ордена. Давно уже уснувший, он теперь угрожающе урчал по ночам, испуская из-под камней струи белого пара, и от его сдерживаемой дрожи звенели чашки в буфете, а у домашних кошек вставала дыбом шерсть.