– Ну, наверно, жадные.
Так мы довольно быстро оказались в конце улицы, на краю деревни. Люди уже ходили. На стук в окно или двери отзывались охотно, но не очень дружелюбно.
Остановившись и обернувшись назад, когда небольшой обход наш закончился, я показал бабе Мане на совсем маленький кирпичный домик, стоящий в центре улицы, без окон, с невысокой железной дверью и мудреным замком, в который мы не стучались, и спросил:
– Кто в нем живет?
– Небось про лешего думаешь? – улыбнулась баба Маня. – Нет, Марик, это – амбар, кладовка такая. Для хранения дорогих вещей. Вроде общего сундука. Пожаров-то в деревнях много бывает. Вот их и строили – каменные и отдельно от домов. Люди у себя живут, а вещи тут лежат. Но на виду. И ключ у старосты. Туда даже мышь не подлезет – с умом строили.
Я увлекся: какие же вещи там могут лежать и что значит «дорогие»? Но поскольку вопрос еще не сложился, дальше шел молча.
Солнце уже пригревало. Дорога наша вилась в глубь полей и перелесков пыльной лентой, кое-где накрываемой тенью придорожных деревьев. Мы сняли обувь, каждый повесив ее связкой через плечо, и шлепали по ней, наслаждаясь сытостью и теплом.
Удивителен все-таки мир. Удача приходит, откуда ее и не ждешь. Неудач, невезенья – больше. Но вдруг все это перекрывается с излишком в другом месте, и тревоги отступают. И ты уже видишь мир дальше колодца, базара, телеги. А он прекрасен! Удивителен и прекрасен!
Я постигал эту правду, еще не будучи способным делать заключения. Но мироощущения вливаются в нас уже с молоком матери. Я бы даже сказал, что это тоже молоко – от мира, и оно для души. Конечно, я не помню всего. Лучше запомнились первые встречи, первые дни нашего похода. Кое-что, может, было не в такой последовательности, с другими подробностями. Ведь пишу я через шестьдесят лет! И у меня внучка старше того возраста, в котором я был. Но мне ничего не надо выдумывать. В памяти гораздо больше всего, что можно доверить бумаге. Поэтому я пишу без вольностей, как велит мне правда. Много людей потом прошлось по моей судьбе. Но эти, из первых встреч, мне дороги своим существом. Я таков по их воле, по их вине. Не след они оставили во мне, а частью моей стали. И рад я, что благодаря им увидел очень много и очень рано. Не как созерцатель, а как действующая косточка мира.
Шла по миру война. А мы шли с бабой Маней от деревни к деревне, чтобы выжить в ней.
До следующей деревни шли долго. Успели и поесть, и поспать на траве. Изредка нам попадались люди, шедшие навстречу. Баба Маня справлялась о какой-нибудь деревне, в какую сторону идти, куда дальше, где ближе. И единожды нам попалась пара: сухонький дедушка и пухленькая девочка. Ну как мы, только всё наоборот!
Пока старики наш разговаривали между собой, мы с девочкой молча смотрели друг на друга, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что делать.
Такую парочку я видел впервые. Что-то в моей голове не вязалось с ее внешним обликом. Наконец я спросил девочку:
– Вы нищие?
Я не раз разглядывал нищих в Писцове. Чаще это были калеки, обязательно вдвоем и еще с палками. А поскольку мы, с Бориской в особенности, на базаре были им конкурентами, к тому же более проворными, то я сам, не понимая этого, узнавал их по быстрой перемене во взглядах – от слезливости до угрозы. Они, короче, казались мне злыми и опасными. А эти – ну как мы: только худой, как я, старик и пухленькая, как баба Маня, девочка.
– А вы не нищие? – ответила девочка вопросом на вопрос.
– Нет, мы горемычные, – простодушно и почти гордо ответил я.
Наши бабушка и дедушка рассмеялись. Короткое знакомство закончилось весело. Однако после этого нам пришлось изменить маршрут, потому что заходить в деревню, где только что побывали другие попрошайки, бабе Мане показалось нехорошим признаком.
Идти, однако, опять пришлось долго. Зато баба Маня обстоятельно рассказала мне, кто такие горемычные:
– Это те, у которых горе, беда большая. Вот они и мыкаются.
– А какое у нас горе? Мы разве мыкаемся?
– Мыкаемся. Как все. Теперь у всех беда, – глядя вперед, ответила моя спутница, – только мы с тобой последние за своим счастьем.
– Это мы – как в очереди за хлебом? – спросил я.
– Почти. Ведь нам люди от себя отрывают. А как перестанут?.. Мы первые помрем. – Баба Маня произнесла это легко, буднично и с улыбкой глянула на меня.
Что-то тут было не так. Хоть я и устал от дороги, зато впервые за памятное мне время был сыт. И наше путешествие казалось мне благим, более предпочтительным состоянием, чем каждодневные рысканья с братом в поиске чего-нибудь съестного. Ведь у мамы мы ели раза два в день и понемножку. Остальное мы добирали в вольных гуляниях. Долгая прогулка с бабой Маней мне больше пришлась по душе. Получалось, что неплохо быть последним.
Но меня растревожила не моя смерть, если нам перестанут подавать, а беда, которая у всех. Никак не верилось, что я умру первым. И я спросил:
– Баба, а от беды все могут помереть?
Баба Маня задумалась. Было видно, что разговор перестал ей нравиться. Но все же ответила:
– Чем больше беда, тем больше мрут люди… Война сейчас, Марик. Горше беды не бывает.
– Так она всегда идет. Всё про нее и про нее говорят. Все, и радио тоже. Я когда маленький был, она и тогда шла. Мама сказывала, как папа мой с братьями стеной стояли. С кольями от забора…
Как все маленькие, я думал, что живу вечно, то есть всегда, только не все помню.
– Потеха с тобой, Марик! То не война была, а баловство одно. С немцем-то так не повоюешь.
И все же, хоть горизонт моего видения раздвигался, я не представлял еще, как огромен мир. И война мне воображалась большущей дракой стенка на стенку, где в каждой из сторон собраны все силы, и они бьются, пока какая-нибудь из них не издохнет. По моим представлениям, это происходило где-то под Ивановым, большим городом, который чаще других упоминался взрослыми и куда был призван мой отец. Отца я не помнил. Но он мнился мне могучим богатырем, устрашающим врагов и покровительственно поглядывающим в мою сторону.
Странное дело: я его не видел, а глаза представлял (по злой иронии судьбы, он вернулся с войны слепым). А вот женщину с грудничком, что жила в нашем общежитии, я помнил всю до пят, кроме глаз.
Солнце тем временем клонилось к вечеру. Когда мы входили в деревню, баба Маня предложила посидеть в стогу сена и немного подумать. Она тоже устала.
– Будем обход делать или на завтра отложим? – спросила она меня, когда я присел сбоку и положил ей голову на колени. – Еды у нас на сегодня и на завтра хватит. Можем и передохнуть.
– Не знаю, – ответил я без интереса.
Баба Маня достала баночку и, потревожив меня, помазала свои ноги какой-то пахучей мазью, которой пользовалась и раньше. А я уполз, увлекшись всяческими букашками, жучками, стрекозами. Вокруг все свиристело, прыгало, мельтешило. И запах сена забивал запах мази.
– А не переночевать ли нам в этом стогу? – спросила еще баба Маня. – Выкопаем пещерку, да и закроемся в ней.
Я пришел в восторг от этой мысли: никогда такого в моей жизни не было.
Мы пошли к ближайшей же избе попросить воды. Но нам не пришлось даже стучать. Нас заметили и уже поджидали у крыльца. Надо сказать, что вообще жители крайних, первых или последних, домов в деревнях живут настороже и более чутки к тому, что происходит вокруг.
Пожилая женщина, с палочкой, приветливо расспросила нас, кто мы, откуда и куда путь держим. В ответ на нашу просьбу она поставила перед нами небольшое ведерко с плавающим железным ковшом, из которого мы тут же досыта напились. И баба Маня начала наливать из него в припасенную бутылочку, которую обычно, если она была полна, привязывала веревочкой за горлышко к горловине своего походного мешка. Но руки ее не слушались – вода лилась мимо.
Женщина вынесла жестяную воронку – и все получилось здорово. Наблюдая за этим, я опять поразился, как умны люди. Сейчас я улыбаюсь: наверняка воронку я видел и раньше, но уловил ее смысл, когда он коснулся меня самого. К сожалению, многое приходится постигать лишь в непосредственной связи. Но есть люди чувствительные, постигающие смысл событий до их происшествия.
