– Так. А скажите-ка мне, любезный торговец мощами, понимаете ли вы, что произойдет с вашей торговлей, если не искоренить ересь, которую распространяет драгоценный монах вашего дядюшки? Как вы считаете, если исчезнут индульгенции, люди по-прежнему станут гоняться за ребром святого Себальда или за локоном святой Аполлонии? Думаете, у вас останется хоть один заказчик, а?
Об этом Дисмас уже задумывался. И Фридрих, несомненно, тоже. Защищая Лютера, Фридрих ставил под угрозу само основание, на котором покоится поклонение реликвиям, и рисковал обесценить свою гигантскую коллекцию. Поклонение святыням играло большую роль в торговле индульгенциями. Если индульгенции отменят, кто захочет ходить на поклон к святым костям?
Негодование и нападки Лютера росли и ширились соразмерно с обличениями, которые неслись в его адрес из Рима. Теперь он направлял свой гнев не только на индульгенции, но и на папский престол. Да еще в каких выражениях! В последнем памфлете он назвал собор Святого Петра «ненасытной базиликой» и заявил, что папа должен строить ее за свой счет, поскольку он богаче Креза.
Свои памфлеты он писал с бешеной скоростью. За ним едва поспевал печатный станок. Лютер отверг таинство епитимьи. Отверг существование чистилища. Отверг верховенство Рима. Земля содрогалась под его сандалиями.
Это было что-то невероятное. Папа римский, император Максимилиан и Альбрехт – три самых могущественных человека не только в Европе, но и во всем в мире – мечтали отправить его на костер. Но всякий раз, когда к вязанкам подносили факел, Лютер выхватывал его и поджигал царственные мантии. Как это удавалось простому монаху? Впрочем, его оберегал Фридрих, отказываясь выдавать своего саксонского подданного в руки сторонних властей. И что это сулило Фридриху? Ничего, кроме враждебности могучей тройки. Как ни парадоксально, Фридрих продолжал оставаться искренним католиком. Насколько известно, он не принимал ни один постулат еретической доктрины Лютера.
Выплеснув гнев, Альбрехт заговорил помягче:
– Вы собираетесь в Виттенберг?
– Сначала заеду в Нюрнберг. Я несколько месяцев не был дома.
– Заверьте нашего брата во Христе Фридриха в нашей непреходящей любви, – вздохнул Альбрехт. – Как поживает его коллекция? По-прежнему обширнее нашей?
– Числом обширнее, – ровным голосом ответил Дисмас, – но в ней ни единая святыня не превосходит блеском лодку вашего преосвященства.
– Он будет нам завидовать.
– Несомненно.
Альбрехт протянул руку для лобызания:
– Счастливого пути, Дисмас. Возвращайтесь к нам поскорее. Привозите чудесные находки. И вот еще что, Дисмас…
– Да, ваше преосвященство?
– Если отступничество Лютера укоренится, то вся коллекция вашего дядюшки, будучи обширнее нашей, и пострадает больше нашей. Напомните ему, что все его залы в одночасье утратят всякий смысл. – Подавшись вперед, он задул большую свечу на столе. – Так и передайте.
7. Катастрофа
Дорога до Нюрнберга тянулась бесконечно. Дисмас, угнетенный возмутительной показушностью Альбрехта, преисполнился самых скверных предчувствий. Кто знает, что ждет впереди? Скорее всего, Лютеру несдобровать даже под протекцией Фридриха.
Спору нет, Фридрих – влиятельная персона: правитель Саксонии, курфюрст, князь-выборщик Священной Римской империи. Но лишь один из семи. Еще одним был Альбрехт. Если император Максимилиан и вправду умирал от французской болезни – а сомневаться в этом не приходилось, – то неизвестно, станет ли его преемник так же сквозь пальцы смотреть, как Фридрих покрывает Лютера. Поговаривали, что трон Максимилиана унаследует его внук Карл, король Испании, более решительный, а вернее – непоколебимый поборник католической доктрины. Он вполне может сказать «довольно» и арестовать Лютера, не обращая внимания на Фридриха. И что тогда? Междоусобная война внутри империи? Выдержит ли ее Фридрих? Разумеется, нет. Эти раздумья тяготили Дисмаса без меры. Он чувствовал себя дряхлым старцем.
Наконец путешествие завершилось: ранним утром из тумана торжественно выступили зубчатые стены и величественные башни свободного имперского города Нюрнберга. Дисмас неожиданно понял, что истосковался по иным видам.
Пришла пора возвращаться в родные края, как сделал Маркус. В горы, в отчий Мюррен – крохотную деревушку на самой вершине огромных скал. Эта мысль, внезапная и пронзительная, наполнила его радостью. Дисмас невольно улыбнулся. Да, время настало. Он пришпорил коня в рысь.
Сначала он заглянет к своему другу Дюреру. Нет, сначала зайдет в баню, отмокнет в горячей ванне, переоденется в чистое, а потом – к Дюреру. Они славно поужинают, немного захмелеют – на этот раз не до такой степени, что Дюрер полезет на стол выкрикивать оскорбления в адрес папы, – после чего Дисмас наконец-то выспится на чистом белье в собственной кровати. А утром отправится к мастеру Бернгардту за своими сбережениями.
Он прикинул, много ли накопил. Согласно последнему отчету мастера Бернгардта – больше двух тысяч золотых флоринов. Приличная сумма. С лихвой хватит на всю оставшуюся жизнь. Для такого богатства нужна повозка. Дисмас чуть было не расхохотался. Да, он отправится домой, найдет себе добронравную милую девушку и напихает ей полное пузо ребятни. Построит дом и каждое утро будет глядеть на горы, на Эйгер и Юнгфрау, – вид, от которого всякий раз захватывает дух. Не надо гоняться за мощами и лебезить перед продажными архиепископами. Дисмасу давно не было так покойно и хорошо – с тех самых пор, когда Хильдегарда и дети были еще живы.
Дюрера он застал в добром здравии. Тот провел зиму в Венеции и с жаром рассказывал Дисмасу о какой-то новой технике, называемой chiaroscuro. Из его объяснений Дисмас лишь смутно понял что-то про контраст света и тени. Дюрер с гордостью показывал свои новые гравюры, и впрямь замечательные, а потом объявил, что пишет труд по математике – науке, в которой обладал глубокими познаниями.
Италия неизменно действовала на Дюрера освежающе, хоть он и осуждал моральный облик итальянцев. Его распирало от новостей. Наслушавшись омерзительных сплетен, в основном про причуды и странные наклонности папы Льва, художник лишь больше укрепился в своем уважении к Лютеру. Дюрер рассказал, как папа, удумав заполучить Урбинское герцогство для своего племянника Лоренцо, затеял войну, обошедшуюся в астрономическую сумму – восемьсот тысяч дукатов золотом. Это возмутило некоторых кардиналов, и они вознамерились отравить папу.
– Жаль, у них ничего не вышло, – вздохнул Дюрер.
Расправа над кардиналами была ужасной.
От папы беседа перешла к последней филиппике Лютера в адрес Рима; в ней он называл папу антихристом и, прости господи, «великой бесноватой вавилонской блудницей». Дисмас взял с Дюрера слово, что сегодня в «Жирном герцоге» обойдется без пьяных поношений.
Дюрер с содроганием вспомнил последствия прошлой гулянки: гомерическое похмелье и Агнессу, в неистовом гневе равную Медее. Друзья решили приятно провести время, на этот раз придерживаясь Сократовой умеренности.
За ужином Дисмас рассказал Дюреру про Альбрехта и его шарлатанскую лодку святого Петра. Упомянул он и об озарении, снизошедшем на него по пути в Нюрнберг, и о планах оставить торговлю реликвиями и вернуться в родные края. Он добавил, что эти счастливые мечты припорошены грустью, поскольку теперь приятели станут видеться реже, и пообещал устроить в доме комнату с большим окном, чтобы Дюрер, приезжая в гости, мог там рисовать.
Дюрер заявил, что в кантонах рисовать нечего.
– Кто мне будет позировать? Коровы?
Дисмас отвечал, что обязательно купит громадное зеркало, чтобы Дюрер мог писать свою любимую натуру.
Дюрер расхохотался. Ужин шел славно.
Потом Дюрер сказал:
– Слава богу, Агнесса не послушалась твоего совета и не отнесла деньги этому пройдохе Бернгардту.
– Ты о чем? – удивился Дисмас.
– Ты забрал у него свои сбережения?