– Он решил, что я не поняла. Что ничего не удалось высказать. И я разозлилась. Мне стало обидно. Все эти нелепости, которые разобщают людей и обволакивают мир паутиной, словно заплясали у меня перед глазами – чтобы я их распутала, объяснила, а я не знала как. Не могла подобрать нужных слов, не понимала, какая здесь нужна грамматика, синтаксис. И…

Какая-то новая мысль пробежала по ее восточному лицу, и он попытался ее ухватить:

– Что?

– Язык этот еще… Я ведь рассказывала про свой «дар».

– Ты вдруг поняла этот язык?

– Форестер упомянул, что их запись, оказывается, не монолог, а диалог. Я как раз что-то такое смутно подозревала. И тут я поняла, что сама могу определить, где меняются голоса. А потом…

– Но ты понимаешь смысл?

– Кое-что уже лучше, чем сегодня днем. Но что-то в самом этом языке меня пугает – даже сильнее, чем генерал Форестер.

– В самом языке? – Лицо Т’мварбы отразило недоумение. – Что?

У Ридры на щеке вновь дернулась мышца.

– Во-первых, кажется, я знаю, где произойдет следующий несчастный случай.

– Несчастный случай?

– Диверсия, которую планируют захватчики. Если это, конечно, захватчики, в чем я не уверена. Но сам язык, он… странный.

– То есть?

– Компактный. Сжатый. Скомпрессированный. Тебе это ни о чем не говорит, да? В отношении языка?

– Мне казалось, для языка компактность – хорошо. Нет?

– Хорошо… – прошелестела она. – Моки, мне страшно!

– Почему?

– Потому что хочу кое-что предпринять, но не знаю, выйдет ли.

– Если дело стоящее, и должно быть чуточку страшно. А что ты задумала?

– Я решила еще там, в баре, но подумала, что сперва надо с кем-то обсудить. «С кем-то» обычно значит с тобой.

– Выкладывай.

– Я хочу разобраться с Вавилоном-семнадцать сама.

Т’мварба наклонил голову вправо.

– Я должна найти тех, кто на нем говорит, понять, откуда он идет и что́ пытаются сказать.

Т’мварба наклонил голову влево.

– Спрашиваешь зачем? В учебниках пишут, что язык – средство выражения мысли. Но язык – это и есть мысль. Мысль – это оформленная информация, а форму придает язык. И форма у этого языка… поразительная.

– Что тебя поразило?

– Понимаешь, Моки, когда учишь чужой язык, узнаешь, как другие люди видят мир, Вселенную.

Он кивнул.

– Но когда я всматриваюсь в этот язык, вижу… слишком много.

– Прямо поэзия.

Она усмехнулась:

– Умеешь ты спустить с небес на землю.

– Что приходится делать нечасто. Хорошие поэты – люди, как правило, практические, не выносят мистики.

– Нечто просится в реальный мир – ты угадываешь, – сказала она. – Хотя, если цель поэзии – соприкоснуться с чем-то реальным, может, тут и правда вопрос поэтический.

– Ладно, все равно не понял. А как планируешь разбираться с Вавилоном?

– Тебе действительно интересно? – Ее руки упали на колени. – Хочу найти корабль, собрать экипаж и слетать к месту следующей аварии.

– Ну да, капитанское удостоверение у тебя есть. А денег хватит?

– Государство заплатит.

– Пожалуй. Но тебе-то зачем?

– Я знаю шесть языков захватчиков, и Вавилон-семнадцать не из них. В Альянсе такого тоже нет. Я хочу найти того, кто на нем говорит, – я должна понять, кто – или что – в нашей Вселенной мыслит таким образом. Как думаешь, Моки, получится?

– Выпей еще кофе. – Он потянулся за спину и снова подтолкнул ей кофейник. – Да уж, вопрос… Тут много факторов. Твоя психика не отличается стабильностью. Чтобы управляться с космическим экипажем, нужны особые психологические свойства, которые… у тебя есть. Свое удостоверение, если не ошибаюсь, ты получила благодаря тому странному, гм, замужеству пару лет назад. Но до этого у тебя были только автоматические корабли. А для долгого перелета понадобится экипаж, транспортный народ?

Она кивнула.

– Я в основном общался с таможенниками. И ты в целом человек таможни.

– Оба родителя у меня с транспорта. До эмбарго я была транспортник.

– Хорошо. Предположим, я скажу: «Да, у тебя получится».

– Тогда я скажу спасибо и улечу завтра.

– Предположим, я скажу, что лучше бы мне пройтись по твоим психоиндексам с микроскопом, а ты недельку поживешь у меня – не будешь ни преподавать, ни выступать, ни ходить на приемы?

– Я скажу спасибо и улечу завтра.

Он хмыкнул:

– Ну и чего тогда ты мне голову морочишь?

– Потому что… – она пожала плечами, – завтра дел будет по горло… и я не успею попрощаться.

Скептическая ухмылка на его лице сменилась улыбкой. И он опять вспомнил о случае с майной.

Ридре было тринадцать. Худая, нескладная девочка вдруг влетела в тройные двери оранжереи поделиться открытием: оказывается, изо рта иногда вылетает занятная штука – смех. Т’мварба испытывал отеческую гордость: всего за полгода этот ходячий скелет снова превратился в девочку – которая носит мальчишескую стрижку, порой скандалит и дуется, забрасывает его вопросами и нянчится с морскими свинками, которых зовет Комочек и Комочкин. Под потоком кондиционированного воздуха ветки отошли в сторону, и сквозь стеклянную крышу ударило солнце.

– Что это, Моки? – спросила она.

Улыбаясь девчушке в белых шортах, крошечном топике и солнечных зайчиках, он ответил:

– Эта майна, говорящий скворец. Скажи: «Привет!»

Черный глаз смотрел мертвой изюминой с точкой живого света в уголке. Влажно отсвечивали перья, лениво приоткрытый острый клюв обнажал толстый язык. Подражая майне, Ридра наклонила голову и прошептала: «Привет».

Т’мварба уже две недели кормил скворца свежевыкопанными червями – дрессировал, чтобы порадовать подопечную. Птица обернулась и прогнусавила: «Привет, Ридра. Хороший сегодня денек. Мне так весело».

Вопль.

Резкий, без предупреждения.

Он сперва решил, что Ридра засмеялась, но она с перекошенным лицом начала будто от чего-то отмахиваться, попятилась назад, чуть не упала. Крик стал сиплым, от нехватки воздуха она закашлялась, снова захрипела. Он рванулся к бьющейся в истерике девчушке, подхватил ее, а все это время контрапунктом к Ридриному вою шло гнусавое: «Привет, Ридра. Хороший сегодня денек. Мне так весело».

Ему и раньше доводилось видеть острые приступы паники, но от этого он и сам опешил. Когда Ридра пришла в себя, сказала только сквозь сжатые побелевшие губы: «Она меня напугала!»

И на том бы дело и кончилось, если бы три дня спустя треклятая птица не улизнула из оранжереи и не запуталась в сетчатой антенне, которую Т’мварба с Ридрой соорудили для ее любительского стазиоприемника, на который она ловила гиперстатические обмены между кораблями в этой части галактики. У майны застряли крыло и лапка, она забилась, и от одного из проводов под напряжением пошли искры, заметные даже на солнце.

– Надо ее вытащить! – закричала Ридра и зажала пальцами рот.

Несмотря на загар, было видно, как кожа у нее белеет.

– Я сейчас, – заторопился доктор, – ты не беспокойся.

– Если она еще пару раз заденет провод – конец!

Но он уже побежал за стремянкой. Принес – и встал как вкопанный. За это время Ридра влезла почти до самого верха по выпрямляющему тросу, привязанному к наклонившейся на стену дома катальпе. Еще через пятнадцать секунд девочка тянулась рукой к комку перьев. Оголенный провод ее явно не пугал, она сама его протягивала. Опять заискрило, и Ридра решилась – раз! В следующую минуту она уже шла по двору, держа взъерошенную птицу на отлете, с таким лицом, будто его обсыпали лаймовой пудрой.

– Унеси ее, Моки, – еле выговорила она дрожащими губами. – А то она опять что-нибудь скажет, и я заору.

И вот тринадцать лет спустя с ней опять что-то заговорило и она испугалась. Он знал, как сильно ее можно напугать; но знал и то, с какой отвагой она способна смотреть страхам в лицо.

– До свидания, – сказал Т’мварба. – Рад, что ты меня разбудила. Если бы не пришла, я бы рвал и метал, как ошпаренный петух.

– Спасибо, Моки. Но мне все равно страшно.