– Я знаю вкус сезона, patron. И скорее дам по зубам святому Патрику, чем дам себя провести. Вернее дам ему выиграть в нашей игре.
– Я ещё раз спрашиваю…Вам ясен приказ, «Конрад» Что? Не нравится приказ?
– Приказ не девушка, что бы нравиться.
– Зер гуд. Дельный ответ, «Конрад». С девушками и вправду, случаются недоразумения. Так держать. И да прибудет с вами Бог. Конец связи.
Фон Дитц положил трубку в гнездо аппарата, подмигнул водителю и, тая улыбку, спросил:
– А тебе, приятель, нравится смерть?
Водитель дёрнул кадыком, не зная что ответить начальству.
– Почему нет? – штандартенфюрер открыл дверь броневика и, ставя сапог на землю, сказал: – Зря…Она прекрасна, солдат. Об этом писали великие философы…Ею любовался Александр Македонский, Цезарь, Карл Великий. Наполеон, Бисмарк…Впрочем, тебе это не понять. Воюй честно, живи долго и сыто, солдат.
* * *
– Связь с правым берегом, товарищ политрук. Генерал Березин…Второй раз набирает!.. – громко взывал связист, дёргая в отчаянье губами. – Срочно требует найти комбата Танкаева!
– Не ори! Ищут. Послали за ним! – отрезал Кучменёв, делая финальную затяжку. В его красных от бессонницы глазах, отражалась взлетающая осветительная ракета. Повисла, как оранжевая звезда. Озарила мрачные фасады с чёрными проломами окон, дыры и вмятины от пуль и снарядов. Длинную, за порошенную снегом улицу, которую усыпали обломки шифера и черепки кирпичей, комья мёрзлой земли, вокруг которых лежали свинцовые силуэты убитых, и мертвенно-серые тени хмурого дня. Оранжевая звезда погасла, и всё исчезло в глазах Алексея, стоявшего у амбразуры. За стенами штабного блиндажа тяжёлым басом рванул фугас, косынки пыли-земли-песка просочились сквозь потолочные щели.
– Так, может…всё-таки вы, товарищ капитан? – в руке младшего сержанта Бочкарёва, словно горящая головня, сотрясалась трубка.
– Да нет же, не-ет!..– у меня последних данных, сержант! Мать-перемать…Это что-то с чем-то! Ну, Бочкарёв, ты мне жилы вытянешь…быстрей чем гестапо. Да-ва-ай, сюда!
– Отставить бега! Вольно. Как видишь, жив. Я сам доложу комдиву. – Комбат Танкаев решительно прошёл к столу, взял трубку.
– «Берег», я «Вэтер», как слышите?
– Слышу хорошо. Ну, наконец-то! – голос комдива был строг, но сдержан. – Вот уж воистину «ветер». Тебя трудно найти.
– Слишком многие ищут.
– Не задирай нос, сынок! Как прошла встреча?
– У волка одна песня. В пустую, «Берег». Только врэмя потерял.
– В «пустую» Родину не защищают, понял?
– Так точно.
– Доложи, где находишься? – настроение Семёна Петровича как будто улучшилось.
Магомед Танкаевич продолжал отвечать на его закодированные вопросы. А сам, будто в зеркале, видел отражение своего командующего. Кожа на лице обветренная, шершавая, грубая, в складках тяжёлых морщин. Губы потрескались. Жёсткий взгляд глаз. Голос тоже жёсткий. Улыбка короткая. Разговор скупой и суровый. Вот он – генерал-майор Березин, Герой Советского Союза, герой Сталинградского фронта. Он – такой. И все такие, защитники города на Волге.
Но чуть приглядишься и видишь: грубость эта внешняя, она воспринимается только, как панцирь, как твёрдая скорлупа, защищающая плод ореха. Как сила.
«А сердце нашего советского солдата, – как прежде не раз думалось Магомеду, – на редкость тёплое, светлое. Думается, что на войне у многих оно перековалось, стало чистым даже красивей, чем было. Фашистские солдаты только звереют, сатанеют в битвах. А наш советский человек, защищая судьбу Отечества, борясь за человеческое счастье, становится мудрее, чище, справедливее…Словом, он хорошеет на войне».
– Доложи, где находишься? «Танцплощадка» та же? Сколько «каштанов» у тебя посажено на километр? 50? Мало…С этим в окопах…яиц не высидишь…Понял, чем смогу – помогу. Антоновская «грядка» жива? Не завяла, отлично. Сколько на «клумбе» «гвоздик», а «георгинов»? Н-да, опять не урожай…Чёрт, всё идёт коловертью…Но, ведь, нам ограда не преграда? Нет, закатай губу. Нет! Через не могу – смоги! Твои соседи: «Синица», «Жетон». Те же задачи, тот же приказ! Если дадим слабинку, наши головы полетят к чёртовой матери…
– «Берег», а когда по другому было…Скажи?
– Ты прав, Джигит. Не хочет медведь драть волка…да губу серый теребит в кровь. Ладно, где наша не пропадала?… Вот, вот, – усмехнулся генерал – скажи своим, ободри! Сколько волка не корми, у медведя всё равно больше…А скоро русская зима. Генерал Мороз нам в помощь. Окопались хорошо?
– Можно лучше, да зэмля-камен.
– Ну, дорогой мой, чую, тяжко вам придётся.
– Э-э, кому нынче легко?
– Тоже верно. Держись, Джигит. Стань легендой! Связь каждые полчаса. Позывной тот же.
– Так точно, «Берег».
Комбат машинально передал трубку сержанту. Не замечая никого вокруг, подошёл к амбразуре, в проёме которой был установлен ручной пулемёт ДП и рогатый полевой перископ, скрестил на груди руки.
В эту минуту он испытывал беспокойство и неясную печаль. Не мог забыть разговор с комдивом Березиным, который тепло, по-отечески, назвал его «сыном».
Он не был сентиментальным, но…Это было так важно его огрубевшему, изрубцованному сердцу…Ему лично, боевому командиру, чья жизнь с юных лет, протекавшему среди гарнизонов, учёный, беспросветных казарменных будней, а потом, с фронт, и теперь здесь, в Сталинграде, среди ежедневных кромешных боёв, таила в себе неиссякаемую любовь к жизни, к родному краю – Дагестану, родителям, могилам предков. Таинственную глубину, которая оставалась непознанной, нераскрытой, заслонялась усталостью, ненавистью, непрерывной военной, командирской заботой.
Как если бы он, нырнув в бушующий водоворот, скользил в чёрных грохочущих волнах стремнины с проблеском молний и пулемётных трассеров, вспышками рвущихся бомб, вдруг вынырнул где-то…И оказался на зелёной равнине в оправе сиреневых гор, среди тонких прозрачных трав, в которых нежно поют незримые лёгкие птицы. Эта постоянная зыбкая двойственность томила его, заставляла думать, что он проживает одновременно две жизни. Одну, состоящую из осколочных взрывов, фонтанов огня, криков боли и ненависти…Другую – тайную, из нежности, печали, любви, где его ожидало чудо. То ли встреча с ненаглядной русской девушкой Верой, то ли свидание с матерью на ступенях сакли в родной Ураде, куда они после войны, приедут вместе с любимой.
…Образ отца Танка, что всегда жил в его сердце-сознании, был с ним рядом, являлся опорой, под могилой, витал и теперь где-то поблизости, хотя их разделяли многие сотни вёрст минных полей, безымянных братских могил и разбитых войной дорог…Тем крепче была его боевая-духовная скрепа с комдивом Березиным. Он тоже в какой-то мере для него стал отцом. Они редко виделись. Их тоже разделяли: то дымящиеся кварталы, то минные заграждения, то красные от крови волны на Волге, то сизые туманные от гари площади. С передовой, которая, как кромка фрезы, врезалась в город, он не мог дотянуться до штаба фронта, где теперь находился комдив. Но чувствовал его волю и мысль по приливам и отливам штурма, темпам наступления, пульсу обороны, замедлению и убыстрению атак. По причудливому изгибу передовой, которая то накатывалась на городские кварталы, раскалывала коробки домов, резала-кромсала площади, то отступала, оставляя после себя пахнущие горелым мясом и костью дымящиеся пожарища. И теперь, стоя у промороженной кирпичной стены, глядя в узкую щель амбразуры, в которой стоял кусок враждебного серого неба, он чувствовал незримое плечо своего наставника – комдива Березина.
Глава 5
…Размяв в пальцах папиросу, щёлкнув зажигалкой, он припал глазами к перископу. Острая память комбата бегло перебирала страницы последних дней…
Исчерпав летний военный ресурс, наступательный порыв, – фашистские полчища были измотаны и остановлены яростными контратаками советских войск. Наши вели упорные-ожесточённые бои с гитлеровцами. Приказ Сталина войскам: «Ни шагу назад!» – дал свой стальной результат. Все атаки были отбиты. Враг сумел лишь ненамного продвинуться к Волге. 6-я армия Паулюса, при поддержке группы армий «Б» – фон Вейхса и 4-й танковой армии Гота, – готовили новое массированное наступление.