Год назад они поднимали Вальку с пропитанной потом постели, глушили дичайшую боль в боку и руках-ногах, несли прочь от больницы - к горам, которых он не видел никогда; к людям, которых ещё не встретил и которые его ещё не полюбили. К надежде на то, что до будущего, где Валька - гора средь людей, дотянуться точно так же легко, как до кончика своего носа.
У старика тряслись руки, он уже много лет не мог держать карандаш. Но словами изображал такое, во что верилось больше, чем в слова докторов или бубнёж батюшки, в приход которого была включена клиническая больница при университете.
Валька узнал о похоронах от слушателя подготовительных курсов Ефима Пузырькова, который собирался поступать на медицинский факультет, подрабатывал санитаром и жил в одном полуподвале с Воронцовым и Головановым. Он тоже был приютским, тоже пострадал после падения из окна. И вообще этот полуподвал напоминал пролетарско-разночинский Ковчег. Но иногда клетушки комнат наводили на мысли о тюрьме.
- Слышь, Валь, старик-то, который за тобой в прошлом году ходил, скончался, - сказал Ефим.
- Господи, помилуй... - перекрестился Валька и удостоился презрительного взгляда будущего врача: эскулапы, как известно, все сплошь безбожники, ибо душа при вскрытиях пока что не обнаружена. - Деда от старости колотило, а так-то он крепок был.
- Инфлюэнца людей так и косит, инкубационный период минимален. Бригада санпросвещения пришла в ночлежку - четверо живых на сорок обитателей. Больница забита, три аудитории под койки заняли. Старые да малые первыми мрут. Среди интеллигенции тоже поветрие. Отец и мать, художники, уехали на выставку. Потом, как в их среде водится, бурное обсуждение всю ночь. Вернулись - трое детей, включая младенца, бабка и нянька мертвы. Тёмен народ, о гигиене и дезинфекции не слыхал, - осуждающе и важно заговорил Ефим, неизвестно для кого и с какой целью. Разве что лишний раз полюбоваться своей учёностью.
Ефим год назад спас самого Вальку, который потерял сознание. Осмотрел беспамятного, поймал извозчика и отвёз в клинику. Врачи определили аппендицит и срочно прооперировали. А Селюгин, главный и лучший хирург, особо поблагодарил Ефима: если бы не его расторопность и знания, помер бы Валька. А ещё Сегюгин пообещал взять Ефима на свою кафедру после вступительных испытаний.
Валька тогда попытался порадоваться за товарища и не смог: Ефимка из-за плохого питания и детских хворей был начисто лишён умственных качеств, необходимых для учёбы на врача. Но это не отменяло его предприимчивости, умения оказаться в нужном месте в нужную минуту, расторопности и неиссякаемой деловитости.
С тех пор Ефимка важничал, приставал с осмотрами к жителям полуподвала. Иногда пристально, по-жандармски, всматривался в соседей, пытаясь уличить их в скрытой хвори.
После разговора с Ефимом Валька чуть было не пустил слезу по старику-рисунщику: его рассказы об искусстве рисунка перешли в ту же область, где находились воспоминания об умерших отце, матери, тётеньке, Новый и Ветхий заветы, церковные службы и всё прочее.
В Валькиной душе была ещё темница для того, что он видел в двухэтажном каменном доме. Но дверь туда он никогда не трогал. Ему казалось, что только коснись он её - лихоманки тотчас же вырвутся наружу.
И вот горе случилось - даже проводить старика не удалось. И поесть на поминках тоже.
В душевных и физических страданиях Валька добрался до дома, невысокого, длинного, чуть ли не на половину улицы, выкрашенного жёлто-зелёной краской, которая почему-то вызывала ассоциации с зубной болью. Спустился ко входу в полуподвал, толкнул тяжелейшую дверь. Взвыла строптивая пружина, иногда казавшаяся живой: в любую минуту, подчиняясь своему капризу, она могла рвануть дверь, хлопнуть ею по лбу или ободрать пальцы.
В кишкообразном коридоре боролись друг с другом все отвратительные запахи мира. Валька не стал зажимать нос: лучше побыстрей принюхаться. Эх, каши бы сейчас!..
Когда он добрался до их с Голованом угла, то поразился: на столешнице, утверждённой на ящиках, стояла миска. От неё поднимался аромат крупы, разваренной на молоке. На молоке! Надо же: несколько минут назад подумал о каше - и вот она!
У голодного человека текут слюни, а у Вальки хлынули слёзы. Перед глазами заколыхалась душная темнота хлева, полоска света в прорези под крышей, пёстрый бок коровы. Послышалось треньканье белой животворной струйки о ведро... ласковые слова матушки, сказанные коровке-кормилице; помстился строгий её взгляд - ну, открывай дверь, пятилетний помощник.
Валька опустился на лежанку, не смея взять чужую еду и обмирая от её запаха. Он чуть не продырявил глазами миску и не заметил худой фигуры, которая бесшумно возникла перед ним.
- Поешь, Валентин. Светишься ведь от голодухи, - прошелестели слова Ирины, жены сапожника.
Валька вздрогнул, поднял на неё глаза:
- Лучше бы Даньке сготовила...
Данькой все звали сапожникову дочку Данаю. Сосед имел склонность к искусствам: любил читать истории в календарях, слушал игру на балалайке и гармошке, приобретал на базаре картинки. Наверное, поэтому назвал единственную дочь именем греческой красавицы, матери героя Тесея.
Ирина всхлипнула:
- Ефим Даньку в больницу свёз.
- Даньку? В больницу? Он что, спятил - она ж здорова?! - вскинулся Валька.
- Заразилась где-то... - Ирина уже не смогла удержать слёзы. - Ефимка сказал, что гроза...
- Какая ещё гроза? - возмутился Валька. - Слушай больше Ефимку. Семён-то знает?
- Так он с Ефимом и дочкой поехал. Жду вот... А ты поешь, Ефимка сказал, что дочке дня два нельзя будет есть, только питьё кисленькое... - Ирина попятилась, продолжая объяснять: - Нельзя есть, когда лихоманка бьёт и болезнь грозой...
- Какая ещё гроза?! Молниеносное развитие! Тёмный народ, никаких познаний в физиологии! - рявкнул за её спиной Ефим, потеснил Ирину, прошёл к столу, цапнул миску и строго вопросил: - Чья посудина?
