В голове у Вальки складывалась детская сказочка о злодейках, которые умерщвляют народ, но её вытесняли мысли о своей жизни. Если предположить, что его вечное недомогание связано с тем, что лихоманки тянут из него силу и здоровье, то нужно выяснить, когда это случается. И как всё происходит.

   Но ни одной мысли не появилось, потому что все обитательницы сторонились его. Днём он был или с учителями, или с одной из лихоманок на прогулке. Или сидел у себя в одиночестве. А ночью? Так сладко и крепко он никогда прежде не спал. Вдруг в этом-то и секрет?

   И Валька стал думать, как обмануть надзирательниц и не уснуть.

   Вечером его потчевали разведённым в молоке толокном - для сил и здоровья. За тем, чтобы он выпил кашицу, наблюдали все: от приёмной матери до экономки. Выход был один: выпить и тут же освободить желудок.

   Валька стал хвататься за живот - крутит, мол, сил нет. Когда пошли к ужину, выпил два стакана воды. А после, хватив махом толокна, подскочил с плачем: ему срочно понадобилось в нужник, который для него был устроен на первом этаже, рядом с чуланом.

   Там Валька и освободился от толокна. Вернулся к столу, но позволения уйти не получил. Пришлось сидеть и наблюдать, как матушка и тётушки по крошке отправляли жаркое в рот. На тарелках почти не убывало.

   Всё вокруг понемногу менялось: чешуи покрыли лица и руки лихоманок, в углах чистенькой столовой повисли кудели паутины, скатерть оказалась дырявой и ветхой, фикус в углу - веником, воткнутым в кадку.

   К изменениям Валька был готов, а вот к тому, что придётся вести себя как обычно -- нет. Несколько раз он хотел вскочить с плачем и криком. Но всё-таки вытерпел.

   Когда одна из горничных повела Вальку в его комнату, он заметил, что в столовой исчезли огромные окна, вместо них бугрилась каменная неровная кладка.

   И вместо своего уютного пенала он попал в настоящий подвал. Он вздрогнул, когда увидел, куда предстояло лечь. Это была не постель, а гроб - настоящий, с ободранной обивкой, облезшими позументами, подушкой с прорехами, из которых сыпались опилки.

   Горничная улыбнулась и сказала, что зайдёт потушить лампу. Её облик разительно изменился. А улыбка стала, пожалуй, пострашнее гроба - ошмётки плоти раздвинулись и приоткрыли дёсны, покрытые ужасными язвами. Через них была видна кость.

   Валька схватился за сердце: провалившийся нос с торчавшими наружу наростами, словно обгрызенные уши, проплешины среди волос - всё это говорило о той лихоманке, что делала людей отверженными, заставляла сгнить заживо и от которой не найти иного спасения, кроме смерти.

   Так что он без особых страданий опрокинулся в гроб - чего уж там, коли спал в нём больше года. Не домовина опасна, а нечто другое. Что именно, он должен выяснить.

   Через некоторое время лампа потухла сама собой.

   Тьма вокруг оказалась живой: она тихо, на грани слышимости, вздыхала; почти беззвучно рыдала, о чём-то едва различимо неразличимо молила.

   Валька ощущал, что возле кто-то бродит, взмахивает руками, пытается схватить, утянуть с собой в бездну. Или отправить в неё вместо себя.

   А ещё кто-то тлеет, растекается зловонной жижей, переваривается тьмой червей и сгорает в последнем желании продлить своё существование за счёт другого.

   Невидимые руки хватались за край домовины. Кожу Вальки шекотало последнее дыхание неизвестного. И отовсюду наползал холод, который страшен не тем, что может заморозить, а своей принадлежностью к иному и страшному миру смерти.

   Валька подумал, что рано или поздно наступит утро. Где именно: в подвале ли дома, на кладбище ли, в недрах земли - не имеет значения.

   Так что ж: не тревожить тлен, позволить всему идти своим чередом или разбить лоб, пытаясь понять хоть что-то? Сколько уж раз он умирал - два, кажется, и ничего. Пострашнее, конечно, глотошной и мертвячки-Потычихи.

   В голову полезли мысли о свободе, о реке, полях, родительском доме. О матери, Царствие Небесное ей; об отце. Жив ли он, сосланный на каторгу за душегубство? А если нет, то не поможет ли сыну в мире тлена и смерти.

   Валька подумал, что сошёл с ума, ибо в ушах зазвучал шум реки, щёки овеяла влажная свежесть, а меж босых пальцев ног заскользили нагретые солнцем песчинки. А может, вовсе не спятил, а вернулось его воображение, которое способно из осколков слепить новую чашку, а воспоминания сделать реальностью.

   Мерзкая, размером с осу, муха с гудением села ему на нос. Валька попытался её смахнуть, но тварь как ни в чём ни бывало, поглядывая светившимся фасеточным глазом, принялась очищать лапищи. А потом вдруг выпустила чудовищный хоботок.

   - Ужалит! - испугался Валька. Как будто ему нечего было бояться, кроме этой мухи.

   Он схватил её в ладонь, тварь стала биться, как стадо чертей. А потом цапнула.

   Валька завизжал и бросился навстречу жаркому солнышку и летнему полдню.

   Увы, очутился всего лишь за дверью подвала. На ней был тяжёлый затвор.

   Валька прислонился затылком к прохладной железяке. Значит, вот так он провёл все ночи этого года: в гробу, в запертой комнате...

   А вдоль стены напротив неё стояли матушка Алёна Степановна и её сестрицы. В самом дальнем конце коридора жались горничные, экономка, кухарка и дворничиха.

   Глаза женщин были закрыты, ладони молитвенно протянуты к двери. Словно они спали во время какой-то чудовищной службы.

   "Они жрут мою жизнь", - подумал Валька и задохнулся от ненависти к ним.

   Его взгляд упал на голые чешуйчатые лапы лихоманок. Чьи-то чёрные когти обрели подвижность и шкрябнули по каменному полу. Этот звук заставил Вальку встрепенуться и выйти из отупения.