Когда с застольем было покончено, Божейка подошла к Микошу и положила свою крепкую руку на дудку – не играй больше, Микоше. И так, подгоняемые ветром и налетавшей россыпью капель, гуцулы двинулись хоронить его мать.

Он сам не знал, зачем зашел в хату – проститься с ней, пока не подняли ее в последней постели – гуцулы так ведь и зовут гроб лiжком42. Все слова были сказаны при жизни, при ее болезни, а то, что друг другу они сказать не решились или не видели в том большого смысла, – он не проговорил бы и сейчас, над высохшим и мертвым телом.

Да и не мать это теперь покоилась в окружении четырех высоких свечей, то лежала Смерть. Зачем оставили ее в хате на целых три дня, портить некогда любимый дом, душить, убивать то доброе и легкое ощущение, которое пестовала мать, перемежая чисто убранные углы песнями и вышивками, и щавелевыми щами? Все это было безвозвратно погублено, в хате воцарился густой и темный дух, с каким ветер внезапно открывает дверь тьме.

Некогда проворные ее руки лежали поверх отекшего, оплывшего по болезни тела так, что напоминали куриные косточки, заключенные в плоть. Нос – будто клюв зяблика, глаза закрыты, и весь лик ее полнился одним каким-то выраженьем – «знаю, знаю», – а кожа цвета охры и земель вызывала отвращенье, как и до тошноты застывшие пряди до этого живых, лилейных, маргаритковых волос.

Хата с матерью теперь полнилась всякой нечистью и сбродом. Козел с большими рогами из сливовых ветвей и иссохших кукурузных листьев был молчалив, его разрисованная красным, затканная рожа красовалась не к месту пасхальной писанкой. Подле него, по правую руку, сидело белое, закутанное в простыню с прорехой, и Микошу вдруг вспомнилась дочь кузнеца Бажана, сошедшая на облаке, но то была лишь издевка над чистотой небес.

Меж сбродом восседали плакальщица, причитальщица и завывальщица – три старухи, попеременно исполнявшие свои роли. Все они держались за колени так, будто вот-вот собирались встать. А там, снаружи гражды, уже срывались первые льдины с небес, застучавшие резко и больно по крыше и ставням.

Баба, читавшая беспрерывно длинную и нужную молитву, закончила, и только тогда Микош понял, что все это время она читала ее. А после взялась за рушник, положенный во гроб, наскоро прикрыла им материн лик (наконец-то) и перекрестилась:

– И правда хоронить будем в сорокадневный дождь.

Свечи согласно заколыхались вместе с ней и выпустили Смерть из гражды, но прежде трижды ударили гробом о порог – так заведено.

Во время великой непогоды звуки часто разносятся по земле широко, так и в Великих Ґарнаґлях услыхали будто бы тройной стук гроба. Пани Беата расправила юбку, вечно сидевшую на ней со складками, проверила мошну свою из овечьей кожи и захлопнула тревожно лаявшие ставни; ветер принес ей в лицо ошметки коры старой сливы и вместе с ним что-то невыразимое, что могло означать только вкус поминальных голубцов и палинки. И тотчас же ударил град.

– То расплата моя налетела! – Высказала она ставням и обернулась в пустой, сонной церкви. Перед ней сидел на скрине священник, одеяние облегало его так же, со складками, а пальцами в перстнях он лущил тыквенные семечки с белого блюда с образочками. Он выслушал пани будто даже с интересом, и ответил так же – с притворным жаром.

– Разве могут быть тяжкие грехи у достопочтенной и прекрасной пани?

Рука его опустилась куда-то меж складок, но не своего платья, а чужого, Беата проворно отстранилась, в тот самый миг, когда рука церковника оказалась в опасной близости к мошне с деньгой – а сколько имеет пани? Священника в Глыбоке никто не любил, но все почитали. Прислали его в тот шальной и чудной год, когда всю капусту градом побило, а на ярмарке белый, как брынза, осел сам себя продавал, – людям требовалось хоть немного покоя, а священнику – одна церковь на два села, чтоб собирать с прихожан вдвое больше.

Звали его по-церковному – Самуилом, а бочонок пуза и масляный взгляд были совсем мирскими. Мальчишки одно время повадились кричать повсюду, коверкать его имя на свой манер: «Чи ти сумни́й, Сумуiл?»43, доводя его до бешеных отблесков в глазах. Не поленился слуга господа, в каждый двор занес тогда слово божие, и каждого крикуна дома ждал за кричалки суровый выговор.

Первое, что он сделал – запретил входить в храм в грязной обуви – чтобы не платить служкам часто за уборку. Затем закрыл церковный двор для диких людей из леса, хотя те вели себя тихо и обуви не имели никакой, тем более, грязной, но своим просветленным лесом видом мешали вести проповедь – о вечном, о человеческом.

На полпути похоронная процессия разделилась, часть селян разошлась по домам прикрыть последнее, что еще не побил град, другая часть последовала за гробом до храма, а третьи обернулись сойками, мелкоротыми гаечками и медведями и заторопились назад в свои лесные укрытия.

Что-то со всей силы стукнуло в ставни, и Сумуил, и Беата разом вздрогнули, хоть виду друг другу не подали. Обернувшись, она заметила особое какое-то настроение у священника и поняла, что шутку о грехе продолжить можно. Потому встала, налила себе еще вина с медом и чабером, и произнесла:

– На той неделей хвастался мне один: что ни выстрел – медведя валит, что ни плуг точит – так пашет землю, что не он за волами, а волы за ним следом идут…

– И ты ему, конечно, не отказала, – хихикнул Сумуил, и было странно видеть, что такой серьезный человек может так тоненько, да еще и ни капли не смешно смеяться.

– Уж, конечно, отказала! Кого бог грошами обделил, тот стучится в дверь и достает из штанов длинный мотлох, кого бог и тем обделил, тот вываливает длинный язык…

Сумуил покончил с семечками, одним махом сгреб их, и почти совсем потерял интерес к панским речам:

– Так на другой день он тебе последнюю утку снесет, лишь бы ты его не обделила своим панским вниманием.

Беата погрозила священнику пальцем, становясь похожей на какую-то неправильную и темную тень Богоматери за ней.

– Каждый знает свое место, Сумуиле, – твое место здесь, у Бога за пазухой, мое место – женино, я богом дана мужчине, чтобы поддерживать в нем огонь. Кто виноват, что их законные жены не могут ни того, ни другого? Что муж ждет от них вечером густой юшки и светлой улыбки – а они ложку мечут на стол так, будто убить ею хотят. Жена дана мужу для обмана, и в этом промысел Божий, жена должна лгать неустанно, говорить и делать так, будто муж один такой на свете…

Ставни прервали ее, хлопнув громко и впустив в храм льдины, скользнувшие по полу со стуком и оставшиеся таять в тщедушном свете свечей. И Сумуил, и Беата завороженно смотрели на льдины и лужицы, и каждый думал о своем.

– Бог карает их сорокадневным дождем не за лень и безразличие мужчин, Сумуиле, а за то, что жены стали подавать на стол никому не нужную, грубую и горькую правду. В селе одни бесы от того развелись, в лесу расплодились, вон, дикие люди, как мураши, того и гляди, сам Чугайстр будет к людям на похороны выходить. Да какое дело ему, Панському буку, до смерти одного человека?

– Женщина, ты забываешься, человек есть венец творения Божьего.

– Мужчина есть венец творения Божьего, а жена дана ему во сласть и в услужение, а кто мыслит иначе, тот закончит свои дни в нищете и одиночестве. Всюду бесы, рожденные никому не нужной правдой; шовдарь коптят, а они разлетаются через дымоход сизой завистью – у соседа лучше, а кто сказал? Жена… В озеро, бывало, всмотришься, скинешь всю с себя одежду, искупаться невозможно – сквозь воды смотрят на тебя глаза мертвых, все так тоскуют по ним, все отпустить не могут, так куда им идти? Скажи, отче, отчего им всем не живется как должно? Да хоть бы сегодня и с одним, а завтра с другим, – это жизнь, Сумуиле, и даже святое море переменчиво, и Бог…

Священник снова хихикнул – в последний раз уже на сегодня, и с ленцой зевнул.