Максим, жестикулируя в такт слогу, открыл восхищенные глаза и с жаром продолжил:

Как только Максим закончил читать, вокруг раздались хлопки в ладоши. Это собрались вокруг его батарейцы и выразили свое отношение к стихам.

– Браво, Макс! – Витас протянул руку другу. – Теперь я верю, ты действительно влюблен, коль такие стихи накропал.

– А еще что-нибудь написал? – спросил с жаром Вовка Бугаев, лукаво улыбаясь в свои пшеничные усы. Он выглядел коренастым крепышом и несколько старше своих батарейцев. – Люблю стихи про любовь.

– Я романс пишу, только что-то концовка не получается.

– Давай напой, я на гитаре подберу, – предложил Вовка, – глядишь, и концовку найдем. Потом своей Катюше споешь.

– Давай! – согласился Максим и тихо, но проникновенно запел:

Вовка в лад зазвенел струнами, подбадривая певца кивками головы, прося петь поэнергичнее, громче. Макс последовал указаниям новоиспеченного композитора.

– Последние две строчки повторяем, – сказал Вовка, и когда Макс спел, возвышая и растягивая слова, скомандовал: – И продолжаем:

– Снова повторяем! – приказал Вовка. – И побольше чувств!

Максим постарался, получилось недурно.

– Далее, – наигрывая мелодию, попросил Вовка.

Максим оборвал песню, сказал смущенно:

– Тут у меня заело, и никак не выходит концовка.

Вовка побренькал еще некоторое время на гитаре, аудитория молчала в ожидании продолжения, но Максим ничего не выдал, и гитарист прихлопнул звенящие струны.

– Да, маленький тупичок, но дело поправимое, думай Макс, думай, и получится хороший романс.

– Не получается, кручу слова по-всякому, не получается. Тяму не хватает. Хотя стоп, кажется, что-то нашел! – Максим стал быстро записывать слова прямо на полях томика стихов Лермонтова, который держал в руках.

– Эх, жизнь без любви – что пельмени без мяса! – воскликнул Вовка и заиграл на гитаре цыганский романс.

Антон Крутиков регулярно получал независимую газету «Свободное слово», редактируемую Михаилом Ливановым. На ее страницах можно было найти различные мнения о ходе перестройки, о ее движущей силе и целях. Сегодня как раз был очередной выпуск газеты, и Антон с нетерпением ждал почтальона, и когда увидел знакомую фигуру, вышел из калитки, чтобы поприветствовать неутомимую труженицу и из ее рук взять свежий экземпляр.

Стоял апрельский не очень теплый день с бегущими облаками, характерный для конца месяца, и Антон, получив газету, накинув на плечи теплую овечью безрукавку, пошел в беседку читать. «Свободное слово» не походила на обычные газеты, а версталась на полформата и насчитывала восемь, иногда двенадцать страниц и выходила один раз в неделю. Основную часть нового экземпляра занимали три новеллы Ливанова, и Антон Кириллович с интересом впился в них глазами.

Иван Биткин почти год воевал в пехотной гвардейской части. Он имел невысокий рост, худосочную заморенную фигуру и детские печальные синие глаза, на узкой груди у него сверкала серебристая медаль «За отвагу». Но политрук почему-то никогда не ставил в пример отвагу Ивана в бою, а предпочитал не замечать этого скромного бойца. Иван и сам старался быть в тени, незаметным, тихим одуванчиком. Казалось, дыхни на него, и полетит белым парашютиком, засветится своим тощим беззащитным телом. На самом деле Биткин был жилист, вынослив и зол в бою. Бывало, пойдут в атаку с криками: «За Родину, за Сталина! Ура!», Биткин одним из первых делает рывок на врага и тоже базлает клич что есть мочи, только почему-то по-своему: «За Родину! Ура! Гитлер капут!»

Впрочем, этого изменения никто и не замечал, до того ли солдату, бегущему навстречу смерти под разрывами снарядов и мин, под хлестким треском пулеметов и автоматов. От жути коллективного порыва, когда тебя подхватывает волна мощного движения, каждый от страха, ярости или ужаса, не сознавая самого себя, бежит, согнувшись в три погибели, дело ли кому, кто и как дерет глотку, а вот политрук заметил и во время затишья пригласил Ивана на беседу.

Стояла весна сорок третьего, солдаты радовались теплым дням, жизни, письмам из дому, хотя и в них, в скупых строках видна была тяжкая доля матерей, младших сестер и братьев, которые подрастали для фронта. Но кому ж было легко в эту лихую годину!

Передовая фронта, изрытая траншеями, пулеметными гнездами, с блиндажами и землянками гигантской змеей извивалась перед высотой. Она дважды бралась приступами, устилающими склоны трупами, но немцы с остервенением ее отбивали, позиция так и оставалась неизменной. На передовой поговаривали о всеобщем наступлении, готовились к нему, в войсках чувствовались подъем, нетерпение сокрушительного натиска фронта, и тогда действительно Гитлеру придет капут.

Невысокий Иван двинулся по траншее, вырытой во весь профиль, ему достаточно лишь слегка наклонить голову, чтобы спрятать от вражеского снайпера свое тело, прыгающее от ходьбы в узком проходе.

«Чего это меня политрук зовет? – терзался мыслью Иван. – Вроде дерусь не хуже других, а вот понадобился».

Ладный и ухоженный политрук Сноскин был бдителен, даже слишком. В полк он попал зимой из войск наркомата внутренних дел не только для пополнения в живой силе, но и для укрепления боевого духа и дисциплины. Наркоматовцы закалены в борьбе со всяким внутренним врагом, натасканы в стрельбе, решительны, а в беседе, с постоянными ссылками на имя вождя, речисты.

«Правильно, этих жандармов давно надо на передовую, – думал про себя каждый солдат, – засиделись тыловыми крысами, надо и фронтовикам подсобить». Не знал из них никто, что таят, как мартовские снега, людские резервы огромной страны, почти все мужское население забрито для фронта, а войска НКВД насчитывали миллионы исправных мужиков, вот и кинули обученную силу в бой. Только не любили фронтовики энкавэдэшников, как-то молчаливо не любили, не сговариваясь, каждый про себя, зная, что не погладят по головке за такие думы и мысли. Только близкому надежному окопнику можно доверить свое мнение. Но война безжалостно вычищала и старых товарищей, и новых, так что положиться особо не на кого, лучше уж держать язык за зубами. Иван держал, от природы был молчалив, а то лихо, что постигло его семью, еще больше заткнуло ему глотку, не разговоришься.

Политрук имел звание старшего лейтенанта, выглядел молодцевато, сытая и симпатичная физиономия располагала к себе и в то же время настораживала. Холодный блеск черных глаз был неприятен, а взгляд – прощупывающим: не спрятана ли где вражеская капитулянтская листовка? Квартировал он в батальонном блиндаже, Ивану добираться метров полтораста. Добрался быстро, остановился в нескольких шагах, скрутил цигарку дрожащими пальцами, словно кур воровал, закурил, успокаиваясь, с думами о недобром вызове, вспомнил дом в тайге, срубленный его отцом и братьями, в котором дорос с сестрами. Стоят там с десяток таких же домишек раскулаченных семейств и завезенных по Енисею к черту на кулички, как оказалось, в золотоносные места. С прицелом завезены, стране не только хлеб нужен, золото тоже.