Закончив мысленный монолог, подобный этому, герр Фишер ещё раз осматривает своих студентов и, обнаружив блаженное неведение на их лицах, продолжает:

– Большого труда стоит понять "Фауста" хотя пы на сфоём ротном ясыке! Прочесть его на ясыке иностранном, осопенно на том, которого фы не снаете, и уж тем более испольсофать "Фауста" в качестве методического материала – крайне некрасифо и неуфажительно. Есть авторы, которые специально пишут простенькие происфетения, чтобы иностранным стутентам пыло проще понять и осфоить грамматику. Этот молотой челофек софершил кощунство и поплатился тем, что так никогда и не фыучил немецкий ясык!

Когда он снова останавливается в проходе, прерывая свой монолог, студенты не знают, как реагировать: закончил ли герр Фишер свою пафосную и совершенно не относящуюся к теме речь? Ждёт ли он теперь аплодисментов или вопросов? А может, он неспроста заговорил о «Фаусте» и остался крайне разочарован тем, что его студенты оказались незнакомы с произведением?

На деле же всё оказывается несколько прозаичнее: господин Карл Фишер останавливается возле третьей парты в правом ряду, за которой, привалившись головой к стене, дремлет студентка. Герр Фишер смолкает и довольно улыбается: за сон на занятиях он своих учеников тоже не ругает: либо человеку стыдно за свой поступок и без всякой ругани, либо не стыдно. Во втором случае, выслушивая нотацию, виновный станет думать не о своём поведении, а о том, как ему надоела брань, и как хочется, чтобы ругающий наконец заткнулся. Кроме того, когда в аудитории воцаряется абсолютная тишина, спящий обыкновенно чувствует что-то неладное и просыпается.

Однако студентка как ни в чём не бывало дремлет, хмурясь от неприятного сна. Её соседка по парте, тощая блондинка в очках с толстыми стёклами, толкает спящую локтем под рёбра.

– Алиса, – зовёт она шёпотом, прекрасно сознавая, что все присутствующие слышат её. Под пристальным взглядом смеющегося герра Фишера девушке делается неуютно. – Алиса, проснись!

Она разлепляет веки, лениво и медленно, и туманным взором осматривается. Как быстро всё переменилось! Алисе нехорошо от этой перемены.

Мало кто знает, но на самом деле людей будить нельзя. Человек может смотреть сон, а вы никогда не знаете этого наверняка и частенько ненароком из этого сна его вырываете. А может, там ему и самое место? Может, сонные дела без вашего спящего соседа никак не разрешатся? Одно я вам скажу точно: если вы вдруг вздумаете сбежать посреди сна, сами или по чьей-то вине или указке, вас, скорее всего, больше в этот сон не пригласят.

Ещё одна причина, по которой не стоит будить людей – это ненормально быстрый переход из одного места в другое. Положим, вы сидите в своей квартире и пьёте чай с баранками, как вдруг вам звонит сосед из квартиры ниже, сообщает, что у него есть полбутылки неплохого рома, и предлагает присоединиться к распитию. Конечно, если под вами вдруг провалится пол, и вы рухнете на соседскую кухню вместе со стулом и чашкой – это будет быстро, однако такие способы перемещения обычно плохо сказываются на соседях и состоянии полов. Да и спешка в некоторых делах совсем ни к чему! Мир не рухнет, если перед тем, как спуститься на этаж, вы доедите злосчастную баранку и допьёте свой чай.

Алиса обо всём этом прекрасно осведомлена, и потому единственный вид, в котором она признаёт будильники – разбитый и не подлежащий восстановлению. По этой же причине – не считая любви к рассветам, ранним утрам и чувству общности с другими одиночками в такие минуты – Алиса не спит по ночам. В противном случае тётка разбудила бы её, и очень скоро у Алисы не осталось бы таких снов, куда её приглашали бы, а Алиса как раз из тех людей, которые, несмотря на приверженность одиночному образу жизни, дорожат разного рода приглашениями. И вот теперь её самым нахальным образом будят!

Герр Фишер смотрит на проснувшуюся с блаженной улыбкой, с какой смотрят на детей, животных и умственно-отсталых. Не будучи до конца уверенной, к какой категории её можно отнести, Алиса осматривает себя: она больше не муравей.

– Ах, Фишнёфая! – по-доброму усмехается герр Фишер, поняв, что эта студентка из той группы, которой за свои поступки не стыдно. – Скашите нам, фы читали «Фауста»?

– Читала.

Улыбка немца становится шире и довольнее – вид у него гротескно-добрый, как у самодельных скульптур на детских площадках, которые, хотя и улыбаются, вселяют ужас и, вероятнее всего, призваны отпугивать от площадок алкашей.

– И что же фы поняли?

– Что не стоит травить мать, чтобы привести на ночь мужика, например.

– Ах, Фишнёфая! – смеётся герр Фишер. Неясно, смеётся он над Алисой или вместе с ней, но выяснять она не хочет. – Как же фы мне нрафитесь, Фишнёфая!

Самой себе Алиса тоже нравится, но об этом она Карлу не говорит. Есть люди, которые думают, что они умнее если не всех, то по крайней мере очень многих – они ищут везде скрытый смысл, а в людях – тайные мотивы и двойное дно. Самое ужасное заключается в том, что эти люди до того увлечены поиском глубокого, до того рвутся закопаться поглубже в ворох синих занавесок, что не видят того, что лежит на поверхности. Можно бесконечно разглагольствовать о добре и зле, о спасении души и том, как его заслужить, но разве это позволяет отмести факт того, что опаивать собственную мать – не есть хорошо?

Посмеиваясь в свои седые усы, герр Фишер отходит от Алисы.

– Фот, что я могу претолошить фам прочесть, чтобы оснакомиться с литературным немецким… – говорит он, берёт кусок мела и начинает быстро писать на доске.

Алиса толкает под руку соседку, которая как раз старается записывать за герром Фишером. Она делает это случайно, потому что склоняется поближе к уху блондинки, но та всё равно недовольно кривится.

– Мне снилось, – шепчет Алиса, – что я муравей, и что меня судят за совращение будильника… Терпеть не могу будильники!

Сидящая рядом блондинка не отвечает: она только закатывает глаза и возвращается к списку рекомендуемой литературы.

***

Мой телефон обычно пребывает в беззвучном режиме, и хорошо ещё, если он заряжен, потому как пользуюсь я им редко и обычно, как фотоаппаратом или плеером, входящие звонки же, особенно с незнакомых номеров я имею привычку сбрасывать. Моё одиночество осознанно, однако обыкновенно чужаки не понимают этого и упорно пытаются вызвонить меня с тем, чтобы вызволить из замка одиночества.

По этой причине родня холодно меня ненавидит. «Не дозвонишься!» Верно, не дозвонишься, зато у вас есть замечательная возможность подумать, а действительно ли вам нужен этот звонок, и правда ли вы хотите поговорить со мной. Я не то, чтобы очень приятна в общении, и прекрасно это понимаю; чужаки же к пониманию чего бы то ни было не склонны, и иногда стоит подталкивать их в нужном направлении, чтобы всем нам комфортно жилось в одном мире. Но они всё-таки обычно упорно пытаются дозвониться, а когда их действия не имеют успеха, обижаются. А ведь им стоило бы ценить ту возможность, которую я предоставляю! Праздная болтовня ни к чему хорошему ещё никого не приводила…

Однако каждый, конечно, волен жить так, как ему самому хочется и обижаться по своему усмотрению.

Свой телефон я откапываю из-под одеяльной груды и обнаруживаю сообщение от того, кто обижается на моё молчание чаще других: «Не хочешь погулять?» Вообще-то, не хочу, но он мой парень, и мы не виделись две недели. «Давай, – пишу. – В два возле памятника».

Он знает, что это за памятник такой – сама объясняла. Я, вообще-то, считаю, что я могу быть очень дотошной и занудной, объяснять любой материал доступно и не отступать, пока он не будет понят. Но так не считают окружающие, упрямо стоящие на своём и приводящие в качестве аргументов слухи, сплетни, домыслы и каких-то воображаемых людей, сказавших что-то воображаемое, однако невообразимо умное. Иногда бывает так, что я устаю от своего одиночества, выбираюсь из замка и выхожу в мир, чтобы с кем-нибудь поболтать – в эти редкие минуты меня посещает мысль, что я не хочу больше быть одиночкой – в мире я сталкиваюсь с этими каменными лбами, не готовыми слушать и понимать, и спешно ретируюсь. Каждый раз, как в первый, я удивляюсь своим неоправданным ожиданиям и обещаю себе больше так не делать. И делаю снова. Уж самой себе несдержанное слово я прощу!