Нет, Валентин Николаевич мотнул головой, меня так просто из седла не выбьешь. Никакая хвороба не возьмет! Других скушает, мной подавится.

Автобуса пришлось ждать. Чтобы не увидеть чужих издевательских глаз, Кизяков уткнулся носом в стенку павильона, вернее – в плакат, призывающий избирателей вновь отдать голоса за верного слугу трудящихся, бескорыстного радетеля их интересов Владимира Никифоровича Рвакова.

До дня изъявления воли народа оставались считанные недели, и мэр развил столь бурную деятельность, что это поневоле извлекало из памяти прошлую избирательную кампанию. Тогда Рваков тоже мурлыкал со стен и телеэкранов, встречался с представителями трудовых коллективов и общественных организаций, обещая разом покончить с коррупцией – это во-первых, оживить производство – во-вторых, и вообще в кратчайшие сроки превратить Кремнегорск в рай земной – это в-третьих и в-последних.

Избран Владимир Никифорович был с огромным перевесом, с большой помпой сел в кресло мэра и мало-помалу предал забвению свои обещания. За исключением тех, разумеется, которые давал родственникам, друзьям и влиятельным лицам, обеспечившем ему спонсорскую поддержку. Об этих помнил. Не позволяли забыть.

Жить при Рвакове, по правде сказать, хуже не стало, поскольку хуже было некуда. Но и не лучше. Но главное – не хуже. По российским меркам это немало. А потому при соответствующей обработке электората Рваков имел солидные шансы сохранить за собой нагретое филейной частью кресло. Способствовать этому, как шушукались в Кремнегорске, помимо местных умельцев, должна была парочка специалистов из Москвы, собаку съевших на формировании общественного мнения, промывании мозгов, короче, на всем том, что называется «грязными технологиями». Такое внимание центральной власти к заштатному городу, каких сотни, изрядно льстило кремнегорцам, и хотя кое-кто из интеллигентов-строптивцев собирался «из принципа» голосовать против, в конечной победе Владимира Никифоровича – бывшего обкомовца и предпринимателя, отца семейства и потомка раскулаченных донских переселенцев, гордившегося не знакомым с сединой казачьим чубом, никто не сомневался. И уж конечно, не сомневался такой циник, как Кизяков.

– У тебя люди волосы теряют, а ты все скалишься, кудрями трясешь, – вполголоса сказал Валентин Николаевич. – Сука!

Он бы выдал еще что-нибудь колоритное и совсем непечатное, но тут подошел автобус. Толпа прихлынула к открывшимся дверям, как волна к крутому берегу.

– Вы будете садиться?

– Буду!

Старичок, переминавшийся с ноги на ногу и норовивший в числе первых проскочить в двери, отпрянул, перепуганный агрессивностью Кизякова. Отшатнувшись, дедок задел женщину с безразмерной «челночной» сумкой. Та вскрикнула. Народ загомонил. Валентин Николаевич между тем поднялся по ступенькам в салон. Свободных сидячих мест не было, и он пристроился в уголке, чтобы не быть покалеченным в давке уже не орущими, но еще шипящими пассажирами.

Старичок все-таки проник в автобус. Более того, оказался в каком-нибудь метре от Кизякова. И это ему Валентин Николаевич стал обязан тем, что в салоне завязался разговор на интересующую его тему.

– Травит, значица, нас власть нонешняя, – ни к кому конкретно не обращаясь, громко и отчетливо проговорил старичок.

После паузы молодой голос спросил:

– Это как же понимать, дед?

– А чего тут понимать? Не нужны мы ей, рты лишние, вот и травит.

– Это в каком смысле? – потребовал дополнительных разъяснений тот же голос.

– Волосы у людей выпадают! – не задержался с комментарием дедок. – Потом ногти выпадут, потом еще что-нибудь.

– Что – «еще»?

– То мне не ведомо. Это ей, власти, известно. А мы люди простые, тихие, послушные, мы поживем и поглядим, что дальше будет. – Старичок смиренно потупил лукавые глазки. – На все воля Божья.

Больше он рта не открывал, да это и не требовалось. Детонатор из него был хоть куда, так что взрыв получился отменным.

За время, что Валентин Николаевич провел в автобусе, то есть за неполных четверть часа, он узнал много для себя нового. В частности: что во всем, и в этом тоже, виноват Путин, который пришел, а может, Ельцин, который ушел; что во всем виноваты Зюганов и коммунисты; что всему виной Жириновский со товарищи; что без Явлинского, иных господ–демократов здесь точно не обошлось. А также что обрушившаяся на город беда – это: диверсия ЦРУ, акция КГБ (или как их теперь там?), операция военных, эксперимент вконец спятивших ученых. Кто-то со знанием объяснил, что в двенадцати километрах от города произошла экологическая катастрофа и что волосы – это цветочки, ягодки впереди, сыпь то есть, язвы-фурункулы, в общем, дрянь всякая, дрянь жуткая. Что касается количество пораженных таинственной болезнью, оно колебалось в весьма вольных пределах – от нескольких сот до многих тысяч. Справедливости ради надо заметить, никто в автобусе не объявил, что больны все поголовно, весь город, все сто десять тысяч индивидуумов, составляющих его население. Вероятно, подобному заявлению воспрепятствовало то обстоятельство, что абсолютное большинство находившихся в автобусе инфицированы не были. Более того, не природно лысым (на одном из сидений расположился дядька с лоснящимся черепом, но окладистой бородой), но лысым вследствие творившегося в городе безумия, а происходящее смахивало на фантазмы умалишенного, был лишь Кизяков. На него поглядывали с сожалением, когда же заговорили о фурункулах – то и с состраданием. А вот когда кто-то высказал предположение, что неведомая зараза передается воздушно-капельным путем, сострадание уступило место опаске. Незамедлительно произошли общее шевеление и рокировка, и через минуту Валентин Николаевич при желании мог бы пуститься в пляс – свободного пространства для этого было предостаточно.

Автобус затормозил, открылись двери, и Кизяков двинулся к выходу по коридору со стенами из вжавшихся друг в друга пассажиров.

Прежде чем освободить их от своего присутствия, Валентин Николаевич остановился перед старичком-баламутом, наклонился и дунул деду в лицо. Спросил с улыбкой:

– Страшно?

– На все воля Божья, – заученно оттарабанил старичок.

– Ты и сам не плошаешь. Развлекаешься?

В глазах старичка заплясали чертики. Кизяков подмигнул нарушителю спокойствия и вышел. Сзади раздался вздох облегчения.

Валентин Николаевич победно улыбался. Несмотря на неутешительные прогнозы и общую упадническую атмосферу, он не утратил ни оптимизма, ни веры в свою счастливую звезду. Вместе с тем он не собирался довольствоваться досужей болтовней пассажиров какого-то задрипанного автобуса. Ему были нужны не домыслы – факты! Предоставить их могло лишь радио и интернет. Ну не ждать же вечерних трансляций местного телевидения!

Кизяков перешел через дорогу и, срезая угол, углубился в жилой массив, состоящий из пятиэтажек-близняшек хрущевской эпохи, заселенных большей частью работниками горно-обогатительного комбината. Вернее, при нынешней-то безработице, бывшими работниками.

Так было короче – минут на десять скорого шага, хотя смельчаку, выбравшему этот путь, и приходилось скакать через змеящиеся по дворам траншеи. На памяти Кизякова их отрывали уже шестой, нет, седьмой раз. Конечно, по бульвару, вдоль опрокинутых урн и пустых рам, в которых не так давно красовались портреты ударников производства, идти было пусть дольше, зато безопаснее, однако для Валентина Николаевича время сейчас было определяющей величиной. Поэтому он мужественно прыгал через канавы; преодолевал рвы по шатким доскам, балансируя отведенными в сторону руками; пересекал, встав на каблуки, никогда не высыхающие лужи.

До административного корпуса ГОКа оставалось не более двухсот метров, когда внимание Кизякова привлекли нестройные крики, никак не вязавшиеся с сонной одурью квартала.

Валентин Николаевич никогда не подошел бы к надсаживающимся бабам, плотной группой осадившим двери какой-то мастерской, если бы… Среди них не было простоволосых! Все головы прикрывали либо платки, либо шляпки самых немыслимых фасонов. Не ему объяснять, что это означало.