Выплыла на кухню с ног до головы крутой московской штучкой. Баб Мане, видимо, не с кем было посплетничать, она притащилась пораньше и обе бабки гоняли чаи.

– Здрась-ьте! Баб Мань, Андрюшка спит?

– Чур меня, на кого похожая? – спросила та, а затем ехидненько так: – Не ты, случаем, в «Спид-инфо» на обложке? Свисток-то намазала!

– Не я, – фыркнула Злата и отвернулась, связываться с бабкой не хотелось.

– Ладно тебе, – осадила сестру Бабаня. – Зачем такое непотребство читаешь?

– Да я ничего, просто так. Спит ещё, что ему делать-то?

– А-а, разбужу тогда, – кинула Злата и направилась к выходу.

– Поешь сначала, – вдогонку сказала Бабаня.

– Не-е, потом, с Андрюшкой.

Она вышла во двор и потянулась, глубоко вдохнув сладкий утренний воздух. Слепящее желтоватое солнце припекало, разбрызгивая повсюду ленивую деревенскую дрёму. Солнечные веснушки пробились сквозь листву старой вишни и обсыпали сарай. Возле него деловито разгуливали пёстрые куры и перламутрово-зелёные индоутки. Всё близкое и родное, целое лето впереди, столько планов и Андрюша рядом. А прямо перед глазами «Ирисы» Ван Гога, его она очень любила. Фиолетово-голубые, они густо тянулись вдоль сетки-рабицы, лоснились арлекинскими нарядами в окружении остроконечных листьев. И нужно бы сделать набросок, чтобы не упустить этот мягкий прозрачный свет над цветочными коронами.

Злата ступила назад в сенцы и услышала скрипучий голос бабы Мани:

– Да в ихней Москве все такие. Видала в «Спид-инфо», голые задницы отклячут, секси называются.

– А те заняться-то и нечем, – осуждающе сказала Бабаня. – Тьфу ты, осссподи, только деньги переводишь.

– Вот ещё! Гвоздкова даёт почитать, у ей дети покупают. А там девки без трусов сидят раскоряченные. Добро своё напоказ выставят, а сами раскрашенные как Златка. Срамота одна, шалавы.

– Да наша-то при чём?

– При том. Им не семьи и дети нужны, только бы …. , – баб Маня заматерилась. – Что и говорить, яблоня от яблони недалеко падает, или народная мудрость тоже не работает? У нас же всё теперь другое – и страна, и деньги, и пословицы.

– Чего плетёшь-то? Всё собрала, – возразила Бабаня и вздохнула: – Ребёнка хоть не тронь.

– Да я-то ничего, а шалава она и есть шалава. Коли мать такая, то и дочь.

Злата пошатнулась и навалилась на выкрашенную деревянную стену. Онемела, оглохла от монотонных ударов в ушах. Стыд нестерпимым жаром опалил от макушки до пяток, лоб покрылся испариной. Ничегошеньки не осознавала, развернулась, по лицу царапнула связка сушёного чабреца. Руками нащупала выход и пошла, не видя ни дороги, ни препятствий, как лунатик. Ткнулась грудью в железную калитку, нагретый металл обжёг голое тело над топиком. Отворила и побрела вниз по улице еле передвигая ноги на платформах, задавленная ужасом, многолетним враньём и предательством близких людей. И только внутренний камертон дребезжал на высоких нотах – ша-ла-ва, ша-ла-ва….

Туманным видением проплывали мимо дома с ухоженными палисадниками, какая-то дворняга выскочила облаять, но быстро захлебнулась, споткнувшись о стену невосприятия. Злата доплелась до озера, прошла по тёмным, скрипучим мосткам и шагнула в глянцево-серое зеркало воды. Ушла с головой, тело обдало прохладой, оно мгновенно покрылось мурашками. Медленно развернулась на спину и бессмысленным взглядом уставилась в яркое небо, перечёркнутое белой самолётной линией.

Озеро живописное, в окружении скорбных ив, в зарослях камыша и осоки у воды и пыльной полыни поверху. Особенно красиво, когда кувшинки зацветают, сказочная одолень – трава. Сколько раз бегали рано поутру, ещё затемно, смотреть, как выныривают тугие шишечки бутонов. Первые солнечные лучи коснутся поверхности и они разворачиваются в нежные жёлтые розетки.

У берега не так глубоко, плавать умели, но дети на середину без взрослых побаивались, рискованно: молва гласила – водяной утянет или русалка, хозяйка кувшинок. Скорее, так ребятню отпугивали, но местные поверья знали с малолетства. Десятилетиями утрамбованный пятачок у прогнивших мостков служил пляжем, деревенские загорали здесь дочерна ничуть не хуже чем на курортах. Старшие, как правило, подтягивались к вечеру. Кто-то просто усаживался на взгорочке, перекидываясь последними новостями в политике, другие резвились в воде с детворой, некоторые рисовались и короткими саженками отмахивали на другую сторону и обратно. Сейчас было пустынно, только мерный плеск воды у лица, да вялые привычные движения рук и ног. Ни мыслей, ни слёз, ни злости. Ничего, одно гнетущее отупение.

В следующую секунду правую ногу свело судорогой, Злата попробовала встать, но дна не почувствовала и снова окунулась с головой, от испуга нахлебавшись вволю. Грудь сдавило, икроножная мышца закаменела и выворачивала так, словно её выдергивали с законного места. Злата вынырнула на поверхность, шумно хватанула ртом воздух и снова вниз, в муть, в темноту, в холод. «Водяной, водяной тянет…». От страха руки не слушались, она молотила и молотила по воде нещадно, но намокшая одежда и тяжёлая платформа тащили вниз. Мозг безотчётно подмечал колебания воды, разлетающиеся брызги и синие проблески над головой. Ещё вдох, вода льётся через нос, давит на перегородку, заполняет собой всё и режет глаза. Цыплёнок, давно забытый утонувший комочек вспомнился сейчас, промелькнул белёсой плёнкой бусинок и тут же исчез, рассеялся в этой борьбе за жизнь. Задирая лицо вверх, Злата силилась дотянуться туда, где напоенный травами воздух, высокое небо и лето на двоих. Озеро, известное вдоль и поперёк, как обезумело, безжалостно затягивало в глубину, обещая благостный покой от жизненных потрясений. Барахталась отчаянно, но руки слабели, сдавались, подчиняясь воле водяного.

Боль миллионами иголок пронзила голову, заглушила ломоту в ноге, прояснила мозг. Злата вдруг поняла – её тянут, тащат прочь от тёмного омута. Не в силах пошевелиться, отогнать адскую пытку, закрыла глаза, отдаваясь во власть неизвестного спасателя. Кашляла, фырчала носом, прочищая лёгкие. На мелкоте знакомые жилистые руки подхватили подмышками и волоком втащили на берег.

Оба ничком распластались на траве, тяжело дышали, соприкасаясь мокрыми телами. Выбившиеся волосы паутиной оплели шею, набились в рот, Злата сплёвывала их долго, совсем ослабев, чтобы помочь себе. Глубоко вдохнула чистый воздух, как захлебнулась этим вдохом, и вышептала Андрюше в самое ухо:

– Ш-шалава она....

– Кто-о?

– Мать… моя….

– Дура! Что болтаешь? – хрипло выкрикнул он и подскочил на колени.

Ещё не отошёл от страха, изнурённый, но уже понимающий – произошло что-то жуткое, невыносимое, выматывающее душу. С осторожностью потянул щуплое девичье плечо в бисеринках озёрной воды. Она повернулась на спину, такая беззащитная в этой боли. Чёрные разводы на лице, глаза, окаймлённые чем-то зелёным, совсем как утопленница из сказок. Безвольные руки и ноги сломанной куклы, выпирающие ключицы и неподвижный взгляд в небо. Пустота, мутная пустота в зрачках как у мёртвой.

– Баб Маня… я слышала. Сказала – если мать шалава, то и дочь…. А Бабаня – ре-ребёнка не тронь…. А сама… сама только вздохнула.

– Старухи!.. Слышь?.. Старухи! Баб Маня злая, всегда была злая! Да она меня вечно обзывает, поняла?

– Ша-ла-ва, ша-лааа-ва…, – шептала Злата, слёзы, наконец, нашли выход и медленно поползли к вискам.

Он дёрнул её за руку, рванул на себя и она поддалась. Уткнулась в его шею, заплакала безудержно и тягуче, полынно. Горьковато-терпкий запах вплетался в щенячьи подвывания, выливаясь в невыразимое ощущение огромного горя. Зубы её отстукивали дробью, звук этот отдавал у него в ушах, пугал, испытывал. Но он держал крепко, сжимал такую близкую девчонку, стыдясь первых порывов плоти.

– Чьиии… чьиии…, Рыжуха…., – только и бормотал, не зная, что делать и с собой и с этим бескрайним горем, с которым справиться в четырнадцать лет немыслимо.

И следующий ужас накатил волной – Женщина, с её вспухшей, ещё не оформленной грудью, с амфорным изгибом тела, так доверчиво прильнувшая к нему. Не сестрёнка и подружка детских игр и совместных шалостей, обманутая всеми Женщина, в своём первобытном желании найти защиту у сильного мужчины.