Образ казался реальным и плотным. Она не чувствовала прикосновений — нервные окончания были мертвы, нейроны были мертвы, мозг был мёртв. Но чувствовала облегчение. Потому что всё наконец пришло к определённости. Потому что можно больше не бояться. Ничего. Никого. Ни за кого.

— Мэй, — позвал Крис откуда-то издалека, и она с трудом осознала своё тело сидящим на больничной кровати. Почувствовала, как холодный пот проступает на руках и спине. Поняла, что не может вдохнуть, потому что дышать позволено только живым, а она… — Посмотри на меня. — Он не просил — требовал, настойчиво проводя ладонями по её плечам. Прохлада его рук напоминала о её собственном живом тепле. Мэй вскинула взгляд, и знакомый образ растрёпанного студента в мятой светлой рубашке с расстёгнутым воротником и тёмными следами засохшей крови на правом рукаве ворвался в её сознание одновременно с тем, как воздух ворвался в лёгкие. — Всё хорошо, слышишь? — Она дышала, подстраиваясь под его чуть взволнованный, но уверенный голос. — Никаких ритуалов, никаких венков, никакой ерунды. Не сегодня.

Оказалось, что она всё-таки боится. Странным, каким-то студенческим страхом, невыносимым настолько, что хочется поскорее вытащить билет, пусть даже самый сложный, и предстать перед экзаменатором — лишь бы вырваться из разъедающего мысли ожидания.

— Я не хочу, чтобы ты в этом участвовал.

— Хорошо, — покладисто кивнул Крис вместо того, чтобы уточнять, в чём именно, или в очередной раз говорить о свободе выбора. Мэй подумала, что он, возможно, даже не понял, о чём она просит, и согласился лишь для того, чтобы не провоцировать новый приступ страха. Но, когда Крис снова заговорил, это предположение рассыпалось в пыль. — Знаешь, я не думаю, что ритуалы — это так уж плохо. Это же, по сути, способ справиться с болью. Не заглушить её, а именно пережить, сделать терпимой. — Голос был тихим, но таким материальным, что, даже когда Крис убрал ладонь с плеча Мэй, ей всё ещё мерещилось тепло — будто он продолжал держать её за руку, не давая вновь соскользнуть в омут дрожи и паники. — Это как дыхательная гимнастика. Ты проделываешь определённые действия, чтобы привести организм в нужное состояние — расслабить мышцы, снять спазм, успокоиться или, наоборот, мобилизоваться. Мне кажется, любой ритуал — примерно то же самое. Набор действий, которые помогают перестроить восприятие. Принять новые условия. Потому что просто так, сходу… Это слишком сложно. Со сбитым дыханием далеко не уйдёшь.

— Может быть, — не стала спорить Мэй. — Но тогда это не должно быть обязательным. Иначе слишком много фальши. — Она помолчала и добавила неожиданно для себя самой: — Я не хожу на бабушкину могилу. Не могу. Мама говорит, что это неправильно, что я так сбегаю от воспоминаний. А я… Я просто не знаю места, где её было бы меньше, чем там. Там вообще ничего нет. Только мёртвые камни. Иногда — красивые мёртвые камни. Но я среди них ничего не чувствую. — Снова нестерпимо хотелось плакать — от одной мысли, что когда-то, очень скоро, кто-то будет искать среди мёртвых камней её саму. — Я так не хочу. Лучше было бы исчезнуть совсем. Как будто я вообще никогда не рождалась. Чтобы все просто забыли, что я была, и не тратили время на то, что никому не нужно.

Мэй не помнила, когда эта мысль впервые пришла ей в голову. Возможно, на бабушкиных похоронах, где было так много не только настоящей боли, но и показной, приличествующей случаю скорби. Когда земля сыпалась на крышку гроба, и кто-то вдруг запричитал в голос, а Мэй никак не могла понять, какое отношение всё это имеет к её бабушке. К нити, которая навсегда осталась в узоре мира.

Зато она хорошо помнила, как несколько раз намеревалась поговорить об этом с родителями. Поговорить о себе, о том, что её ждёт, и о том, какой реакции и каких действий она хотела бы от родных. Вот только подступиться к разговору Мэй так и не решилась. Слишком трудно было ранить близких преждевременными страхами. Оставалось лишь сожалеть, что в тринадцать лет не пишут завещаний. И в шестнадцать не пишут. Да и в восемнадцать тоже. Не принято, не положено — как будто бумага способна приманить беду. Можно подумать, что беда считается хоть с какими-то бумагами…

— Ты слышала историю о несуществовавшем человеке? — спросил Крис, вновь вытягивая Мэй из вязкой смеси воспоминаний и предчувствий. — Тина очень любит её туристам рассказывать. Не слышала? У одного из старых домов на Гончарной улице пропал кусок истории. Лет сорок, что ли. То есть до этого известно, кому дом принадлежал и кто там жил, после этого — тоже известно, а вот в эти сорок лет — совсем никаких данных. Как будто пустым стоял. И при этом не обветшал, не развалился, и даже фотографии есть того времени — вполне аккуратный ухоженный домик… Но ни о жильцах, ни о владельцах в архивах ничего нет. Слепое пятно какое-то. В общем, благодатная почва для легенд. — Речь Криса завораживала, вела за собой, не позволяя отвлечься, и, следуя за выразительным голосом, Мэй успела лишь мимоходом подумать, что года через два университет обзаведётся ещё одним отличным лектором. — И вот говорят, что в этом доме в эти непонятные сорок лет жила семья одного человека. Кем он был и чем занимался, никто теперь не знает, но легенда утверждает (а спорить с легендами — себе дороже), что был он человеком хорошим и занимался чем-то важным. Только себя очень не любил. Ну, как не любил… Считал недостаточно полезным, что ли. Собственные заслуги игнорировал, а промахи, наоборот, раздувал до неприличия. И вот, когда он действительно попал в неприятности — то ли из-за случайности, то ли и правда из-за собственной ошибки, ему показалось, что это конец света. Он страшно расстроился и решил, что без него мир был бы лучше…

— Знаю, знаю. — Мэй поняла, к чему он клонит, и это позволило ей сорваться с крючка истории и перебить рассказчика. — Дело было под Новый год, и, когда все загадывали желания, он пожелал себе никогда не рождаться, и к нему явился какой-то древний колдун, который устроил ему экскурсию в прошлое и будущее, доказал, что без него мир стал бы хуже, и человек одумался и решил не исчезать, а проблемы решились сами собой. Хэппи энд.

— Да нет, — невозмутимо возразил Крис. — Желание было загадано и исполнено. Я же говорю: сорок лет дом пустой стоял. Человек исчез, соответственно, не женился, не купил дом, не вырастил там детей… Дети, естественно, тоже исчезли, вместе со всеми их делами, открытиями, да мало ли чем ещё. Может, кто-то из них изобрёл лекарство от всех болезней. А может, нет, но кто-то кого-то вдохновил, кто-то кому-то помог… Пошли круги по воде, коснулись кого-то ещё, запустили новую цепь событий, и мир стал немного лучше. То есть не стал, потому что человек с Гончарной улицы никогда не рождался. Так что ты поосторожнее с желаниями.

— У меня нет детей, — усмехнулась Мэй. — Я ничего особенного не сделала и очень старалась ни на кого не повлиять.

— Вот как раз это у тебя и не получилось, — заявил Крис таким тоном, что даже подумать о возражениях было невозможно. — И, между прочим, я планирую глобально в мире наследить. Давай не будем этим рисковать.

Мэй оставалось лишь вздохнуть.

— Мне кажется, что я всех подведу. Дети не должны умирать раньше родителей. Это нечестно. Такое чувство, что я нарушаю какие-то очень важные правила. Что я плохая дочь. И плохая старшая сестра, которая боится по-настоящему сблизиться с младшей и ранит её уже сейчас. — Она отвернулась и снова обняла колени. — Я хочу поступить правильно. Хочу быть ответственной. Хочу её защитить. Но я не знаю, что для неё будет лучше.

— А ты спроси. — В голосе Криса слышалась мягкая улыбка. — Ты всё равно больше не сможешь это от неё скрывать. Так почему бы не выяснить? Может быть, ей не так уж нужна ответственная старшая сестра? Может, ей больше пригодится старшая сестра, которая будет рядом? И которая позволит ей быть рядом столько, сколько возможно.

Мэй хотела возразить, но вспомнила о бабушке. Вспомнила, как обижалась на её скрытность. Зря обижалась, конечно. Глупо злиться на того, кто уже никогда не сможет ни оправдаться, ни исправить свою ошибку. Сейчас Мэй понимала, что бабушка тоже хотела её защитить. Но недоверие всё равно задевало. Так, может быть, Крис прав?