«Никакая прошлая глупость не оправдывает следующую, — сухо говорит он. — А твоя сегодняшняя выходка вообще оправданий не заслуживает».

«Даже если я кого-то убил?» — хрипит Крис и делает очередной глоток.

«Ты?» — В изучающем взгляде, в сдержанной усмешке столько скепсиса, что это почти обидно.

«Вы меня недооцениваете», — фыркает Крис и чувствует, как где-то внутри ослабевает болезненное натяжение не успевшей порваться струны.

— Пять лет назад тренер впервые поставил меня в спарринг с кем-то, кроме себя. С моим ровесником. Не на отработку приёмов, а на полноценный тренировочный бой, до победы.

Ровесник был чемпионом международных соревнований. Крис знал, что такой выбор партнёра связан вовсе не с его спортивными достижениями. Знал, что поединок не будет равным. Но это не имело значения.

— А вот это уже ближе к теме, — кивнула Мэй.

— На самом деле я проиграл, — пожал плечами Крис.

— В поединке — возможно.

Он был уверен, что она поймёт, но всё равно обрадовался так, будто это стало неожиданностью.

А ведь ещё утром он не смог бы представить, что способен испытывать — не изображать, а по-настоящему испытывать! — такие эмоции рядом с фонящими холодной энергией медицинскими приборами, в окружении чужих страхов, боли, слабости — неизбежной начинки любого больничного стационара. Как не смог бы представить ситуацию, в которой потеря чувствительности будет казаться уместной, несмотря на все возможные риски. Однако сейчас именно такой она и казалась. Потому что не чувствовать эмоций Мэй было пусть и немного непривычно после всего, что случилось за последнюю неделю, но очень правильно.

А ещё очень правильно было сидеть здесь, на границе отброшенного настольной лампой светового пятна, прислоняться плечом к жёсткой стене, перекатывать в пальцах треснувшую гранатовую бусину и говорить, говорить, говорить, отгоняя дурные предчувствия, подменяя тревожные воспоминания историями из прошлого, достаточно далёкого, чтобы не пугать и не жалить.

Вот только чем больше Крис говорил, тем больше ему хотелось замолчать и послушать. Потому что он мог не чувствовать Мэй, но не видеть её — не мог. Не мог не замечать отведённых взглядов, нервно сжимающихся пальцев, напряжённых плеч. Не мог не слышать, как меняется её голос, то и дело соскальзывая с иронии на тревожную резкость. И не мог списать всё это на недавний приступ, на страх за чудом сохранённую жизнь. Никак не мог — после того, как в ответ на попытку успокоить, в ответ на обещание защиты получил яростный взгляд из-под влажно слипшихся ресниц. И почти услышал звонкое, отчаянное: «Не смей!»

Днём — подумать только, ведь ещё и суток не прошло! — на крыше недостроенного учебного корпуса Крису казалось, что всё наконец-то встало на свои места. И Мэй была такой спокойной, такой счастливой — словно разом избавилась от всех мучительных сомнений. А сейчас сомнения вернулись — и не просто вернулись, а вгрызлись в жертву с удвоенным энтузиазмом. Потому что неопределённо далёкое будущее стало вдруг настоящим.

Крис не был уверен, что сможет разрешить терзавшие Мэй противоречия. И тем более не был уверен, что легко примет любой её выбор. В конце концов, он мог совершенно искренне обещать, что исчезнет из её жизни, если она этого захочет, и мог верить собственным обещаниям — ровно до тех пор, пока не сомневался, что исчезать не придётся. И всё же видеть, чувствовать — уже не полем, а каким-то иным, необъяснимым наитием — как её тянут в разные стороны, разрывают на части одинаково непреодолимые желания… Это определённо было выше его сил. Хотелось сделать хоть что-то: вызвать на откровенность, спровоцировать, выслушать, опровергнуть, да пусть бы и разругаться в пух и прах, если вдруг от этого ей станет легче. Всё лучше, чем вот так. Лучше, чем наблюдать, как она заталкивает противоречия всё глубже, комкает, сминает, запутывает окончательно и смотрит одновременно умоляюще и требовательно: говори, не останавливайся. Как будто его слова — доски, которыми можно заколотить двери и окна, чтобы не выпустить нежеланные эмоции наружу. Чтобы забаррикадировать боль в самом дальнем чулане и забыть о её существовании.

Крис дотянулся до кувшина с водой. Не спросив разрешения, глотнул прямо из горлышка.

«Ненавижу анестезию», — повторил про себя, чувствуя, как ни с того, ни с сего уплотняется в груди нервное напряжение.

— Что-то не так? — тут же среагировала Мэй, очевидно заметив излишнюю резкость его движений. — Позвать кого-нибудь?

Крис сделал ещё один глоток и вернул кувшин на тумбочку.

— Не надо. — Изображать беззаботность не стал, чтобы собеседница не почувствовала фальши. Лишь дёрнул уголками губ, обозначая улыбку. — Ничего страшного.

Она не сдвинулась с места, не попыталась возразить, но взгляд остался насторожённым.

— Если ты не заметила, — её сдержанная забота всё же заставила его улыбнуться чуть шире, — я никогда не врал тебе насчёт моего состояния. И не собираюсь начинать. Так что если я говорю «ничего страшного», значит, и правда ничего страшного. Веришь?

— Верю, — легко согласилась Мэй. Наконец отложила ожерелье на тумбочку. Обняла колени и устроила на них голову, искоса глядя на Криса. — Верю, что ты не хочешь меня обманывать. Но не знаю, насколько адекватно ты можешь оценивать своё состояние.

— Очень адекватно, — заверил он, приняв серьёзный вид. — Когда не отвлекаюсь на что-то более важное и не занимаюсь самовнушением — очень адекватно.

— А сейчас не занимаешься? — с подозрением уточнила Мэй. — Чтобы я не беспокоилась, например. Потому что, если я буду сильно беспокоиться, я позову врача и тебе придётся уйти. А если ты уйдёшь, мне будет… — Она помолчала, подбирая слово. — Грустно. И страшно. И я опять буду думать о всякой ерунде. Мне кажется, ты не хочешь, чтобы я думала о всякой ерунде. — Мэй улыбнулась, и в этой улыбке в равных долях соединялись смущение и тёплая насмешка. — А поскольку я эмпат и могу уловить твоё самочувствие, у тебя есть мотив убедить себя самого в том, что всё в порядке, чтобы даже твои ощущения меня не насторожили. Я не уверена, что это возможно, но с тебя станется…

Вот теперь Крис рассмеялся. Правда, постарался сделать это как можно тише — он и так опасался, что их разговор привлечёт внимание дежурной медсестры.

— Ты неподражаема, Мышь, — сообщил он. — И проницательна. Это всё и правда очень на меня похоже. Но сейчас немного не тот случай. — Крис вздохнул и вновь плотнее закутался в одеяло — спасаясь не столько от физического холода, сколько от какого-то внутреннего нервного озноба. — Мне сильно потрепало поле. Действительно сильно. Настолько, что Джин пришлось использовать какой-то экспериментальный препарат и полностью блокировать мою чувствительность — лишь бы оно не расползлось окончательно. — Он видел, что его слова заставляют Мэй сжиматься от страха, но продолжал говорить, потому что сейчас это было единственно правильным. — Ну то есть когда тебе блокируют сенсорные каналы, а потом говорят, что всё будет хорошо, что всё под контролем и что тебе ничего не угрожает, ты понимаешь, что тебе врут. А когда тебе врёт врач уровня Джин — это так себе знак на самом деле… В общем, сейчас мне гораздо лучше, но от излишнего оптимизма я очень далёк. — Он ободряюще улыбнулся. — А поскольку я действительно не хочу, чтобы ты расстраивалась и думала о всякой ерунде, я скорее уж перестрахуюсь и запаникую не по делу, чем позволю себе игнорировать непривычные симптомы.

«А ещё я действительно не хочу тебя обманывать. Даже случайно. Даже по дурости».

— И как часто ты намеренно игнорируешь симптомы? — Мэй определённо беспокоилась и даже не пыталась этого скрыть, однако её беспокойство не было навязчивым. Скорее — заинтересованным. Она всего лишь хотела понять, что с ним происходит, и убедиться в том, что он сам это понимает. Это было непривычно. Это было приятно. И странным образом успокаивало.

— Намеренно — почти никогда. Это как вредная привычка: злоупотреблять опасно. — Он усмехнулся в ответ на удивлённый взгляд. — Ладно, продолжаем травить байки. Я лет восемь назад заявился на тренировку с переломом. И, когда тренер очень выразительно посмотрел на мою живописно распухшую руку, заявил, что всё нормально. Ну действительно — всего лишь с лестницы упал. На той заброшке, где мы сегодня были, кстати. По верхам бегал — и ничего, а тут оступился, почти в самом низу — и так неудачно. Обидно же! И перед тренером стыдно за неуклюжесть. Так что мне очень хотелось отделаться ушибом. И я умудрился убедить себя, что так и есть. И это было бы смешно, если бы я нарочно дурил и выёживался. Но я действительно не чувствовал боли. И не обращал внимания на то, что рука не шевелится. И собирался тренироваться.