Время замерло, прислушиваясь.
В этот момент Мэй поняла, что знала ответ с самого начала — с той секунды, когда услышала вопрос.
— Ну хорошо… Попутчик. — Она усмехнулась, почувствовав, как легко слово легло на язык. Физика прозвище ничуть не смутило. Что ж, он ведь тоже не называл её по имени. — Уговорил. Давай поиграем.
* * *
— Ты либо позёр, либо ипохондрик, — констатировала Мэй десяток минут спустя. — С этим не живут.
Это было настолько ожидаемо, что Крис даже улыбнуться как следует не смог — лишь почувствовал, как усмешка искривила лицо. А между тем, он знал, что собеседница ему поверила — причём поверила сразу, без сомнений и оговорок. Именно поэтому сейчас она выглядела такой растерянной.
— На самом деле живут, — заверил он, удобнее устраиваясь на широком ограждении балкона, куда перебрался во время своих объяснений, которые оказались гораздо короче, чем он ожидал, благодаря тому, что Мэй была неплохо осведомлена о существующих полевых патологиях. — Правда, обычно недолго и в больничных стационарах. Под наблюдением полевиков и психиатров. В первую очередь — психиатров, потому что полевая терапия там, в общем-то, простая и, пока ничего нового не придумали, почти бесполезная, так что главная интрига — сколько пациент протянет, пока окончательно не свихнётся. — Он говорил с преувеличенной весёлостью, щедро подслащивая горькую пилюлю — больше для себя, чем для Мэй. — Короче, это был бы очень странный повод для позёрства.
Крис отвёл взгляд и направил его на тёмный силуэт замка, дожидаясь реакции — неловкости или положенного этикетом сочувствия с нотой невольной брезгливости — ощущений, абсолютно неуместных, но почти неизбежных при встрече с тем, что на самом деле представляет из себя «будущее полевой физики» и по совместительству «спаситель Зимогорья». Отвечая на вопрос Мэй, он, по сути, выставлял себя калекой с нестабильной психикой, немотивированными перепадами настроения и вероятной склонностью к агрессии и саморазрушению. По крайней мере, если верить наиболее популярному мнению о его болезни. И то, что сейчас он как будто в своём уме, ещё ничего не значит. Мало ли что там за фасадом…
Он знал, что эмпат, с присущим её дару тактом, постарается скрыть страх и неприязнь. И знал, что не сможет их не заметить — пусть неявным, слабым отголоском, но обязательно почувствует…
— Психические расстройства нынче в моде, — произнесла Мэй, неожиданно поддержав его нарочито ироничную манеру. Если разговор и сделался для неё неприятным, ни тон, ни поле этого не выдали. — Продолжай, — потребовала эмпат, заставив Криса вернуться к ней взглядом: на этот раз — удивлённым.
— А разве не моя очередь задавать вопросы?
— А разве ты ответил на мой? Я спросила, почему ты уверен, что не нуждаешься в помощи врача. Какая часть твоего рассказа об одной из самых мерзких полевых болячек была ответом?
Крис рассмеялся.
— Хорошо, поймала, — согласился он. — Хотя ответ, в общем-то, вытекает из диагноза. Сама болезнь не лечится, так что врачи в основном занимаются психологической реабилитацией и снятием конкретных симптомов при физиологических реакциях. Поскольку симптомы вызваны исключительно внешними раздражителями, а не какими-то внутренними неполадками организма, повторно они сами по себе не появляются. Симптом ты сняла, за что тебе большое человеческое спасибо. То, что я не нуждаюсь в реабилитации, надеюсь, заметно. Теперь я ответил?
Мэй вглядывалась в его лицо так внимательно, словно хотела спросить о чём-то ещё, знала, что он не ответит, и пыталась заранее прочитать разгадку в его глазах, изгибе бровей, наклоне головы…
— Твоя очередь, — наконец признала она и не удержала едва слышный прерывистый вздох.
В этот момент он почувствовал её страх. Беспокойное ожидание, смешанное с нетерпеливым предвкушением. Она боялась его вопроса, но и ждала его с жадной решимостью — сродни той, что владела самим Крисом теперь, когда он затеял игру, о которой ещё сегодня утром не мог и помыслить.
— Почему было плохо мне, мы, вроде как, разобрались, — раздумчиво начал он. — Будет честно, если ты скажешь, почему было плохо тебе. Про отдачу я понимаю — сам вляпывался. Но потом было что-то ещё. Уже после. Когда ты наговорила мне гадостей, а поле у тебя бурлило так, будто всё было наоборот.
Он говорил медленно, давая Мэй время собраться с мыслями. А может — оттягивая момент, когда она прервёт разговор. Потому что она вовсе не обязана была воспринимать эту игру всерьёз. В конце концов, они оба не могли не осознавать всей условности статуса «случайных попутчиков». Они жили в одном маленьком городе, учились в одном университете, проводили опыты в соседних лабораториях. И сохранность доверенных друг другу откровений зависела исключительно от честности собеседников.
— Мне нужна была помощь, — проговорила Мэй, тщательно подбирая слова. — И я не хотела принимать её от тебя. Не должна была принимать её от тебя, — поправилась она, потому что его лицо, должно быть, стало слишком выразительным. — А когда решилась… — Она взглянула на него почти осуждающе. — Выяснилось, что на некоторые виды поддержки у тебя стоят ограничители…
Мэй осеклась прежде, чем Крис успел ответить. Впрочем, он и не торопился с оправданиями. Он и сам не был уверен, что сдержанность была плодом здравой осторожности, а не трусости. Так что после его убедительных речей и обещаний обида Мэй могла оказаться справедливой. Обида и…
На этот раз он успел уловить чувство вины, нарастающее лавиной и грозящее обрушиться на его поле. Не так сильно, как в прошлый раз, но…
— Стоп-стоп, я понял, — нервно улыбнулся Крис. — Повторять не будем.
Она снова взяла себя в руки. И снова — удивительно быстро. Подобралась, будто готовилась в любой момент сорваться с места.
— Всё нормально, Мышь, — поспешил заверить Крис. — Я сам виноват. Но вообще обычно меня сложнее вывести из строя. Спрашивай. Твоя очередь.
Она почти не думала над вопросом:
— Ты сказал, я могу сделать что-то, о чём ты пожалеешь. Что ты имел в виду?
Крис помедлил. Спрыгнул с балюстрады, прошёлся вдоль пруда, рассматривая пышные цветочные кусты и чувствуя взгляд Мэй — одновременно любопытный и смущённый. Заговорить оказалось неожиданно трудно.
— У моего… диагноза… — он прокашлялся, чтобы прогнать подобравшееся к горлу волнение, — есть неприятные эффекты, которых мне хотелось бы избежать.
О самом факте его болезни доподлинно знала только Джин. Даже Кристине и Рэду приходилось довольствоваться тщательно отфильтрованной информацией и собственными догадками. Он согласился признать слабость перед теми, кто смотрит слишком внимательно, чтобы её не заметить. Признать, объяснить, создать видимость контроля. До сих пор это было пределом его откровенности.
— Ещё более неприятные? — Мэй выразительно хмыкнула.
— В некотором роде.
То, о чём он должен был сказать сейчас, не раскрывалось никому. И мысль о том, что уже завтра правда может разлететься по университету, едва не заставила Криса передумать. Достаточно было представить, что начнётся, если семья узнает об этом не от него — и язык прилипал к нёбу.
«Мы тебе настолько чужие?»
Да нет же, чёрт возьми! Всё как раз наоборот.
— Обычно я просто чувствую поля, — проговорил Крис. — Колебания и всякое такое. Иногда моё поле из-за этого начинает глючить… ну, ты видела. Иногда я чувствую чужие эмоции. А иногда… Редко, но… — Он медленно вдохнул и не заметил, как задержал дыхание. Мэй не торопила. Её поле излучало спокойную сосредоточенность — или Крис вообразил это по контрасту с собственным полем, и мыслями, и сердцем, которое наливалось болезненным огнём. — Когда воздействие слишком сильное, и у меня не получается его контролировать… Иногда я сам начинаю испытывать эмоции, которых не должно быть. Не мои, не чужие… Что-то другое, непонятно откуда взявшееся…
Крис говорил и чувствовал, как балкон кренится и предательски дрожит под ногами. Он снова присел на бортик пруда, запустил руки в волосы и улыбнулся, гоня наваждение. Он не думал, что когда-нибудь станет говорить об этом. Не думал, что это снова будет проблемой. Что он снова потеряет доверие к собственным ощущениям, собственной выдержке, собственному полю. Что не захочет больше жить с этим наедине. Разочаруется? Отчается? Устанет? И решит, что даже самые привычные доспехи иногда нужно снимать — чтобы убедиться, что под ними ещё осталось что-то живое. Что-то, что может болеть и бояться.
