— Это — медь. На ней отблеск зари.
— Да.
— Крыло.
— Да, стальное крыло.
— Но это… Но там… Как это у вас называется. Я читал…
— Там аэроплан, капитан… Там люди, спасение!..
Над трясиной, зацепив крылом лестницу, повис летательный аппарат.
Мы втроем сбежали к нему, прорубаясь топорами в зарослях.
Обвешанные стеблями, зелеными волокнами, в кусках мокрого мха, — оборванные, тяжело дышащие, мы походили, вероятно, на леших…
Но аппарат пуст… Ни одного следа на сырой траве. Дверка кабинки открыта… Людей нет. Окно разбито.
В кабинке, на кожаном маленьком кресле, брошены пустые консервные банки, помятые бидоны с бензином, инструменты…
Обшивка потерта, но виден черный номер 2… Вторая цифра точно сцарапана.
Сброшенная машина с помятым мотором, с разбитыми стеклами, говорит о крушении, о гибели в тумане.
Безмолвные принесли в ущелье этот стальной остов так же, как неведомое подводное течение выносит сюда потонувшие корабли.
На медных частях моторов, которые лоснились маслом, я отыскал выпуклые буквы: «Роллс-Ройс».
В кабинке капитан Андрэ поднял стопку листков.
Тут же, у колес, мы рассмотрели находку. Эти тонкие листки, вероятно, были вырваны из записной книжки. Бумага просвечивала водяным знаком — лев на глобусе.
Записи карандашом, почерк торопливый, скачущий. Стерты концы строк:
«3.100 кило груза. 5 часов вечера, на борту…».
«Туман…».
«10 часов вечера. Запад».
«Половина бензина истрачена».
«Если это 88° 31′ северной широты…».
«Туман…».
«Ледяные горы»…
— Люди, — исследователи, — тихо сказал я…
— Они погибли у ледяных гор, — так же тихо сказал Андрэ, — 88° 31′ северной широты… Еще до полюса… Они не долетели до тех белых полей, куда течение принесло вашу шхуну… Вечная память…
Андрэ прочел краткую заупокойную молитву.
— А теперь назад, иначе травы захватят нас…
— Но, капитан, мы подымем машину на борт, — говорю я твердо.
— Хорошо, если вы хотите.
— И мы исправим ее.
— Кажется, это нетрудно.
— Тогда мы… — я не могу говорить, судорога радости стиснула мне зубы.
Седые брови Андрэ косо взлетели:
— Тогда вы улетите.
— Да. Мы все.
Он ничего не ответил. Он быстро вбежал по лесенке в кабинку, мелькнул за рулем.
Его глаза влажно и радостно засияли.
— Это лучше воздушного шара, моего дряхлого слона… Это прекрасно.
— Пилотом будете вы, капитан.
Андрэ засмеялся:
— Посмотрим… Но скорее за работу.
Как мы звали Ван-Киркена…
Мы придумывали сотни ласковых имен, умоляли, выкрикивали ругательства, ярые проклятия, я даже стрелял…
Но Ван-Киркен исчез.
Втроем мы втянули машину к нам на корабль.
С инструментами, клещами, отвертками, измазанный машинным маслом, я лазил по аппарату. Работа так поглотила меня, что я забыл все.
В баках был бензин — если я успею собрать машину, если я успею…
Ионгайя не отходит от меня. Она мне мешает.
— Да не мешай ты! — прикрикнул я на нее.
Девушка протянула ко мне руки, она зовет…
В ее голосе — тревога, — глаза полны слез… Что-то недоброе.
Я выбрался из аппарата. Девушка тянет меня за рукав к лаборатории Андрэ.
Не сразу я увидел капитана. Он лежал во весь рост, лицом к полу. Сухие плечи колебало тяжелое дыханье.
Кругом разбросаны книги, разбитые микроскопы, осколки приборов, обрывки…
Я опустился на колени.
— Вам дурно… Вы больны?
— Оставьте меня.
Андрэ сел на пол, по-турецки. Его глаза горячо блистают. Седые волосы прядями падают на измученное лицо.
— Капитан, что случилось?
— Он — он… Все разбил, все растоптал… Ненависть, бешенство уничтожили работу долгих лет…
— Ван-Киркен?
— Да… Он словно отомстил за свое пробуждение… Все потеряно… Но я найду, найду…
— Конечно, найдете, — говорю я. — И потом мы все равно…
— Полетим?
— Я исправлю машину.
Погасший старческий взгляд равнодушно скользнул по мне.
— Хорошо… полетим…
Его белая голова трясется. Я теперь вижу тысячи мелких морщин, паутина дряхлости, темными тропинками пересекают его лицо…
Я говорю ему о полете, о провианте, о маршруте. Мы вместе рассматриваем арктическую карту, которую я отыскал у него на полках.
— Подумайте, вы увидите землю… Как она изменилась за эти тридцать лет…
— Да, да, — покорно качает он седой головой.
— Голоса живых, птицы, смех, улицы, смены ночи и дня… Мы увидим рассвет, дождь промочит нас до нитки… Ваши старые, седые друзья — они еще живы — встретят вас.
— Да, да…
— Я знаю, я верю, мы долетим до людей… Ободритесь, капитан…
И я спешу к аппарату. Ионги не отходит от меня. Крыса бегает за ней, как котенок, а курица сидит у нее на плече.
От голода и усталости глаза девушки, как черные факелы…
Ионги, Ионги, полунемая девушка из льдов…
Последняя гайка ввинчена…
По крылу аэроплана сползаю к рулю. Дрожат тросы.
Вдруг свистнуло что-то у головы. Широкий нож вонзился в обшивку кабинки. Я узнаю это широкое, старинное лезвие… Ван-Киркен.
Он здесь, на корабле, он следит, охотится за нами… Все равно. Машина собрана.
На медных моторах скользящий блеск: они смеются мне багряной улыбкой. Сердце колотится, как горячий кулак. Я нагибаюсь к пропеллерам… Пальба, свист оглушает меня. Ветер вздул волосы:
— Ионги, берегись, Ионги.
Радостный гром канонады, салют освобождения: машина в порядке.
Пот, слезы, грязь текут у меня по лицу. Я глотаю слезы и хохочу, хохочу…
Вихрем проносятся скользящие, коричневые лопасти пропеллера — завертелось колесо надежды.
— Ионги! — меха, карты, воды, хлеба… Н-е-е-си…
Вдалеке, вдоль стены кают пробежал Ван-Киркен. Волчье, темное тело, со впалым животом, обмотанным тряпками. В зрачках желчь, смешанная с кровью…
Железная балка просвистела мимо меня, со звоном разбила стекло в кабинке.
Я прыгнул с машины. Запустил в матроса стамеской… Он скрылся.
В два прыжка я был у лаборатории Андрэ. Он вышел мне навстречу. Мы столкнулись.
Капитан обмотан медными проволоками, его руки, его голова трясутся.
— Капитан, машина готова.
— Я нашел провод.
Он не слышит, он быстро проковылял мимо.
— Ионги! — зову я. — Хлеба, воды, карты.
Она несет. Она вынырнула из пожелтевшего поля, которое я так и не скосил. Жатвы мы не дождемся. Мы увидим другие поля, мы увидим мокрых грачей, телеграфные столбы… Ласточки… Радость… Земля…
Я смеюсь, я плачу. Ионги помогает мне сваливать в кабинку провиант. Она тоже смеется и плачет… Ионги, Ионги полунемая…
Но где капитан?
— Капитан! капитан! — я соскакиваю, бегу в лабораторию. Толкаю железную дверь…
— Капитан, откуда свет?
Андрэ повернул ко мне голову. Его сухое лицо ярко озарено.
— Иллюминация снова в порядке, — говорит он.
Его волосы белой бурей подняты над головой.
— Но машина исправлена, капитан. Пора в дорогу…
Андрэ встает, опираясь на стол. Он неузнаваем: его дряхлость исчезла. Что-то гордое и что-то стремительное в повороте головы. Что то непобедимое в стиснутых губах, в том, как твердо прижаты к столу смуглые, крепкие ладони… Он усмехается:
— Я остаюсь.
— Вы шутите не вовремя, капитан.
— Нет, я остаюсь…
Эта покойная улыбка, эта гордая белая голова, это старческое лицо, озаренное сильным пыланием ламп, на миг бесят меня.
— Тогда я возьму вас силой…
Сжав кулаки, я иду на него.
— Остановитесь, выслушайте… — капитан отстраняет меня рукой.
— Хорошо, я буду слушать… Но бензин выгорает… Скорее.
— Ван-Киркен уничтожил все… Мне удалось восстановить… И я двинулся дальше. Я очень близок к концу.
— К какому концу? Я моряк и в ваших ученых исследованиях ничего не понимаю… Торопитесь… Бензин выгорает…
— Я буду говорить просто… Тут на корабле два холма, могилы Стринберга и Френкеля… В них колышутся и дышат мои товарищи… Их тела растеклись по растительным клеткам, по неисчислимым волокнам… Они превращены в травы, но я огородил их, я знаю, где они… А зеленое ущелье, громадные шиповники, папоротники, водоросли, влажные трясины… А смутный рассказ Ионги… А Ван-Киркен, обросший мхами, как жаба… А травы, которые без устали идут на приступ… Поймите, весь этот Зеленый Остров кишит тысячами душ… Когда-то здесь была человеческая жизнь. Но растения победили… Может быть, тот ледяной город у Золотого Пика последний след человека. Травы стерли тут человеческую жизнь, она растеклась по миллионам нитей-волокон, напоила корни, согнулась в узлы зеленых ветвей… Но кругом нас — люди, живые люди, превращенные в травы — и в ущелье, на кораблях, в трясинах — души героев, вождей, воинов, жрецов — слышите, они колышутся, шумят…
