Микаэль подумал, что Харди, верно, и с нею успел переспать.

   Тяжело вздохнул и кивнул:

   -- Его нет сейчас на планете, но он прибудет через стандартные сутки. Я думаю, вашу встречу можно организовать.

   ***

   Харди возвращается домой -- хотя теперь уже вовсе не ощущает Бутангу домом -- рано утром по местному времени -- и, стоя у окна в зале ожидания космодрома, видит бледное нежное небо, какое бывает здесь после дождя или снега. Ещё на взлетной полосе он успел вдохнуть воздуха Бутанги -- того самого, который запах родины и вроде как должен быть слаще мёда и крепче виски.

   Но у Харди голова вовсе не закружилась. Когда-то давно Бутанга казалась ему огромной и непознаваемой, и он мечтал о том, что вот бы побывать на другом континенте или там слетать на какую-нибудь из лун, а о большем и не помышлял. Теперь Харди чувствовал, будто бы родная планета стесняет его, сдавливает, пытается втиснуть обратно в себя, хотя он не успел даже ещё добраться до фамильного особняка.

   Он подумал: там ведь старый штат прислуги уже давно сменился, а новых он никого не знает. И будут называть сэром, и будут подавать пальто.

   И нужно привести себя в порядок и что-нибудь сделать с руками, удалить мозоли -- а ведь это заслуженные, натруженные мозоли, и ногти он в последние годы или срезал под мясо, или даже иной раз обгрызал.

   Ему теперь не нравится Бутанга и не нравится дом его детства, и он бы, может, забронировал номер в гостинице, но -- все эти покушения, да и не поймут. И пойдут опять слухи о том, что он не ладит с родным братом, что у них конфликт из-за наследства -- ну и прочая дребедень.

   Деньги, конечно, штука хорошая, и у Харди их достаточно осталось от матери и кое-что из гарантированной отцовской доли. Обделен он только титулами. Но собачиться из-за приставки к имени? Они с ума здесь посходили.

   Харди понял: он не хочет ни на день возвращаться в эту тяжелую, усталую атмосферу медленного, плетущего козни, застарелого сумасшествия.

   Тяжелый воздух политики, старых денег, очень старых родов под благосклонным взглядом почти восьмисотлетней Королевы...

   Харди терпеть не мог дом и всё, что с ним связано.

   Но он встряхнулся, старательно улыбнулся и сказал то ли насупленному Джоне, то ли настороженному Гарри:

   -- Будет весело.

   И Гарри буркнул что-то вроде "знаю я ваше местное "весело".

   ***

   Энненили возвратилась в свои покои.

   Устало сняла формальные тяжёлые, оттягивающие мочки ушей серьги. Сбросила предписанное вечерним церемониалом платье.

   Опустилась в приготовленную ванну, пахнущую сладкими и пряными местными маслами.

   Почему-то никто здесь не может ни запомнить, ни выговорить её имени.

   Будто бы ей легко было заучивать "Ми-каэ-ли граф Ан-г-лси, герцог Сол-с-бери"

   Будто бы ей здесь вообще легко.

   Когда она отправлялась в эту поездку, она думала: знаешь одного терранца -- знаешь всех. И тот терранец, которого она знала, ей нравился. Имя у него было простое -- "Хар-ди Квинс." И сам он был простой, но приятный, и совсем не давящий и не искусственный, как здешние терранцы. С Харди Квинсом она подписала бы любой договор.

   Она смотрела его руку, и по руке было понятно, что он честный человек, пусть и инопланетник. У него ладони были большие, намного больше ладоней мужчин её планеты, и шершавые, грубые, какие бывают у крестьян, но гораздо более бережные. Этими руками Харди Квинс очень нежно её гладил, и Энненили его хорошо тогда поняла, искренне.

   И вот теперь она оказалась в этом чужом мире, среди людей, руки которых при пожатии оказывались слишком гладкими, слишком ровными, часто -- холодными и небрежными. Её отправили на эту далекую планету потому, что она вроде бы лучше всех должна была понять терранцев, поскольку как-то ей случилось полюбить одного из них. И вот она прилетела -- и не понимала совершенно, никого. В них всех не было ни капли любви. Или она её не чувствовала.

   У них ведь красивая планета.

   Так почему же они так мало смотрят по сторонам и так мало чувствуют?

   ***

   Прибавилось народу -- взяли в плотное кольцо и так, обступив со всех сторон, провели к кару, и все сурово зыркали по сторонам, и слишком уж ждали, когда наконец Харди придут убивать. Им, очевидно, было скучно и хотелось развлечений.

   Но особняк, вот удивительно, был совершенно прежним, его, кажется, даже не белили ни разу со времен, когда Харди его покинул. Это было старое здание, тридцатых годов позапрошлого века, этакое надменное родовое гнездо. Два века назад строили так, будто бы внезапно случится большая война или хотя бы революция -- и потому окна были прорезаны совсем узкие и только на верхних этажах, а сами стены -- толстые и со свинцовой сердцевиной на случай атомной атаки. А под особняком, знал Харди, почти сто пятьдесят метров темноты освинцованного саркофага, чтобы в случае чего там, внизу, пережидать ужасы, в которые два века назад все, кажется, верили как во что-то, чьё явление -- только лишь вопрос времени: будто бы они уже буквально на пороге. В детстве, лежа ночами, Харди представлял, как однажды дом придёт в движением, заскрипит, загремит, завздыхает и плавно опустится в чёрную непроглядную глубину.

   Харди вошёл -- и стало мрачно, но надёжно. Он покосился на охрану за спиной -- на лице у женщины средних лет, суровой, словно бы ни разу в жизни не улыбавшейся, отразилось облегчение. Им, конечно, тут должно нравится. Тихо и безопасно, как в склепе.