***

   Харди мог бы вывеску себе заказать -- не сыщик, не антиквар, не оценщик. Нет. Просто -- нет. И чудо-средство для омоложения лет на тридцать ему тоже без надобности. Не хочет он обратно в околоплодные воды.

   А этот человек на пороге выглядел точь-в-точь космический коммивояжер. У него даже саквояж имелся. По всем законам жанра сейчас он должен был предложить "Библию", косячок удивительно забористой и к тому же полезной травки с Цестины или последние порнокубики с дивой Мариной (той, что с шестью руками и четырьмя сиськами).

   Но вместо этого он сказал:

   -- Помогите!

   А Харди не сумел вовремя захлопнуть дверь.

   И этот человек -- именно человек, терранец, с самой что ни на есть простецкой фамилией Смит -- вошёл, сел в предложенное кресло и начал сыпать дробно, мелко, тяжело:

   -- Я читал ваши статьи про секты в "Курьере культурологии гуманоидных рас." Вы их, этих сектантов, знаете. Вы их понимаете.

   -- И?

   -- Дочь они мне испортили.

   -- Что, простите?

   -- Испортили, говорю. Была нормальная девушка. Весёлая, знаете, добрая очень. Однажды выкупила из ресторана улитку, потому что ту собирались сварить в кипятке.

   -- Сааракш? -- ужаснулся Харди. -- Сааракш собирались варить в кипятке?

   Потому что сааракш, эти улиткообразные, вполне себе разумные, к тому же -- охраняемая законом раса. Милые слюнявые увальни...

   -- Нет. Просто улитку, такую, размером с руку. Съедобную. Вот она её выкупила и держала вместо кошки. И работала волонтёром в центре для зависимых. А потом моя жена, её мать, погибла в автокатастрофе -- вышли из строя стабилизаторы орбитального шаттла. Кирстин сделалась замкнутой, неулыбчивой. Забывала поесть. Я сам был не лучше -- ничего вокруг не замечал. Потом Кирстин бросил её парень. Ну, так себе парень, тут я даже обрадовался сперва. А потом Кирстин стала ходить в церковь. Молилась, перестала есть мясо. Я ей говорю: это ж синтетика, из пробирки, ни одна птичка не пострадала. Нет. Не ест.

   -- Что за церковь? -- спросил Харди. Потому что -- ну, постится человек. Ну, в церковь ходит. В чём беда-то?

   -- Церковь любви небесной. Не слыхали?

   Здесь, на Беллерофонте, Харди был в первый и, он надеялся, последний раз. Здесь ему взялись выправить документы для мальчишки, но в целом была это дыра, в которой даже кофе было не сыскать, предлагали только некий синтетический аналог неких местных зёрен, которые к кофейным имели такое же отношение, как обезьяна с Терры к гуманоиду с планетарной системы Альфа Вуали. То есть -- очень опосредованное.

   Кроме того, на планетке не было и приличного исторического архива, чтобы хоть как-то скрасить дни ожидания новых документов.

   -- Нет, к сожалению.

   -- Ублюдки! -- с внезапным остервенением сплюнул гость. -- Они что-то сделали... Это теперь не моя Кирстин...

   -- Ну... Люди меняются...

   -- Осталась только оболочка. Понимаете, эта её улитка. Эта её улитка умерла от голода. Я не уследил, а Кирстин теперь всё равно.

   -- Люди меняются.

   -- Можно, я вам покажу?

   Где-то там слонялся Джона, не решаясь заглянуть в гостиную. Он не особенно-то любит людей. Ну, ему, в общем, положено.

   -- Покажете?

   -- Она меня в холле гостиницы ждёт. Понимаете, я водил её к доктору. Проверили её -- сверху донизу. Говорят, здорова.

   -- Я не доктор...

   Явилась девушка. Тоненькая, довольно миловидная. В чёрном брючном костюме. Строгая и какая-то... сухая. Глянула, коротко кивнула.

   Сказала:

   -- Простите, мой отец занимает ваше время. Он в последнее время странно себя ведёт. Может, ему самому следовало бы к доктору. Папа, идём!

   На лице господина Смита проступило отчаяние. Он кивнул, дескать, оцените.

   И тут изволил выглянуть Джона. И сообщил:

   -- Всё плохо.

   ***

   Харди никогда не знал своей матери, и потому не испытывал на счёт своего сиротства ровно никаких эмоций. Он попросту не представлял, каково это -- иметь мать, а не бесконечную вереницу нянек и гувернанток. Они очень часто менялись, и Харди лет до десяти не задумывался над тем, почему и зачем, просто в одно время госпожа Мэри велела ему мыть руки и не ковыряться в носу, а в другое -- госпожа Дил-Кели, родом с какой-то другой планеты, уверяла, что если не лечь вовремя спать, то принадлежащие тебе по праву хорошие сны достанутся кому-нибудь другому. А тебе останутся так, обмылки.

   Или вот ещё была еще женщина с теплыми руками... Харди не помнил ни лица ее, ни имени, только эти руки. Руки совершенно человеческие, с веснушками на тонкой светлой коже и довольно неуклюжими пальцами, но очень нежные.

   Наверно, был в то время ещё очень мал. Может, не младенец, но и до трёх лет -- с трёх он помнил себя уже очень хорошо, надёжно.

   А в десять и соображал неплохо. И потому сразу понял, что горечь во рту и жар, слабость во всём теле -- вовсе не обычная простуда. Нет, серьёзно, для десяти лет соображалка у него работала очень даже хорошо. Он сразу понял: нельзя было есть то мороженое. Бывают бранч, ланч, чай и ужин, и приемы пищи строго организованы: за столом всегда сам Харди, его брат и кто-то из кузенов и кузин. Никогда прежде не разрешалось Харди есть что-то вне этих торжественных, с фарфором и столовыми приборами, приемов пищи, и прятать в карман конфеты тоже не позволялось. Поэтому нельзя было есть мороженое. Оно не относилось ни к ланчу, ни бранчу, ни, уж тем более, к ужину. И никакая гувернантка прежде его ничем тайно не прикармливала.