Никто не предполагал, что богатенькие комаричи в первых рядах присягнут «цесаревичу», — «дворцовые» мужички, труждающиеся на нужды кремлевских палат, выглядели посолиднее прочих. Но везде находились поводы для недовольства. В счет плодородного юга Борис стремился пособить оголодавшим в течение трех бедственных лет центру и северу. Неурожайные воронки, образовавшиеся в одних областях, будили течи убытка в иных, полнокровных уездах.

Из Путивля под Новгород-Северский были привезены ломовые чудовищные пушки. За неделю обстрела разбили и выжгли все башни до вала, но отряд воеводы Басманова и не думал сдавать изуродованный косогор.

Коренастый и плотный Басманов, темнобородый и мохнатобровый, дневал и ночевал на валу со своими пищальниками, сам проверял прицелы, ел с гарнизоном из одного котла, тут же урывками спал, закутавшись с головой в волчий зипун, приставив пятки к горячей казенной части арматы. Воевода не упускал случая подбодрить ратоборцев; в минуты затишья и погребения погибших он повторял зычно, что уже торопится несметное ополчение под началом князя Мстиславского, окаянный вор будет сурово наказан, а все выжившие и устоявшие новогородцы щедро награждены. И защитники крепости верили своему полководцу, с часа прибытия на берег Десны им доказавшему понимание ратного люда. Видя посреди самого жаркого боя железный стан Басманова, спокойно расхаживавшего под ядрами между мортир, пищальники сами вырастали и крепли в душе, а мысленно убеждались в грядущей победе, думая, что у Годунова все полководцы такие же.

Однако полчищ Мстиславского все не было видно. Чтобы выиграть время и жизни бойцов, Басманов завязал с Отрепьевым переговоры. Осажденные выговорили себе двухнедельное «размышление» — для того будто, чтобы подробно и точно, не оглушаясь гулом лишней стрельбы, разработать условия сдачи своих укреплений.

Два месяца по осенним размытым стезям собиралось дворянское ополчение. Иных пришлось выдворять из зимних усадеб силой, гнать батогами на службу; но лишь после того, как Годунов приказал списывать с озорников земли, в Брянске сосредоточилась должная рать. Князь Федор Иванович Мстиславский с дьяками произвел смотр войск: «кованое» дворянство, в заиндевелых зерцалах[99] и батарлыках[100] сидевшее на малорослых, но крепких татарских лошадках, а также ратники-слуги, поставляемые дворянином по два-три (в зависимости от величины имения), одетые кто в кольчужку, кто (по бедности) в войлочную стеганку и ватный колпак, посаженные на крестьянских меринов-тяжеловозов, — сей древнейший, почтенный род войска разделен был на три полка: Большой, Левой и Правой рук. Отдельный полк составил «огненный люд», стрельцы и обедневшие дети боярские, не способные более приобретать себе тяжкое вооружение и выставлять ватных бойцов от сохи, а посему переведенные на облегченную огнестрельную службу. Иные, не в силах содержать и пищаль, пришедшие совсем по-разбойному, заткнув обкусанную саблю за пояс и вырезав несколько стрел для самодельного лука, писались сразу в Засадный полк. Набралось в ополчении двадцать пять тысяч бойцов без «посошных» оружных слуг и обозных людей, а с «по-сошными» — и все пятьдесят тысяч.

Войско прибыло в край осажденного Новгорода на Спиридона-солнцеворота.

Накануне в ставке Отрепьева гремел очередной пир. В самых дальних от крепости, жарко натопленных избах (лучших остатках выжженного посада) чествовали челобитников покорившегося Севска. Вождей восстания и привезенных ими связанных воевод за то, что припозднились сдаваться, одним духом заставили каждого выпить по штрафному ведру медовухи. Но воеводы попались, как на подбор, храбрые, стойкие, только крякнули, переменили цвет лиц и спросили еще.

Вельможи, драбанты, приглашенные полковники, ротмистры и плененные воеводы успокоились одной шаткой, рычащей и пересвистывающейся грудой лишь к рассвету. Как раз проснулся и открыл глаза ротмистр Стась Мнишек — его никак не могли обучить пьянству, мальчишка засыпал после первого же бокала, а в пять утра, к усмирению общей гульбы, уже был на ногах.

Выдернув из-под полковников, сваленных мимо скамеек, свою портупею и шапку, Стась хотел уже выбраться прочь из избы от утробных и бражных паров. Но жалкий стон знакомого голоса остановил его. Перешагнув неопределенные меховые фигуры, Стась приблизился к телу царевича.

— Ксения… Пустите ее ко мне… — лепетал во сне Дмитрий, морщась и возя головой по животу неподвижного Бучинского. Прозрачная пьяная слезинка ползла по щеке государя.

«Какая Ксения? А где же Марианна? — нахмурился молодой Мнишек. — Бедная моя сестра!» Стась осторожно перекатил Дмитрия на другой бок, чтоб повернуть лицом к Марианне, и плавно по-католически перекрестил.

По свежей улице, светлой от снега, ротмистр пошел веселее. Кое-где в проемах наспех сколоченных низких землянок бодрились небольшие сторожевые костры и шевелились развешанные портки рыцарей, черные дымы вели к темно-вишневому небу. Чтобы не скучать в предутренних сумерках, Стась решил проведать тыловые северо-западные посты. Пока седлал рысака, пока ехал, окрест просветлело, выросло солнце за мутной заиндевелой слюдой облаков.

Караульные оказались на месте — мирно посапывали под четырьмя овчинами возле неживых угольков. Спешившись и взобравшись на холм, где дремал дозор, гусарский ротмистр хотел уже поднимать его совесть пинками, но вдруг оцепенел и сам сел в снег. Все пространство холмов и ложбин меж рекой и лесами, открывшееся с места поста, было густо обложено воинством. Тусклой рассыпанной дробью посвечивали шишаки и мисюрки[101] ратников, двигались поросли ник и ходили под ветром квадратные несгибаемые хоругви. В готовое войско вливались все новые отряды, строились, приглушенно хлопоча, рядом со старыми.

Стась, ползая по сугробам около часовых, каждому перекрывал окольчуженной варежкой воздух, чтоб проснулись без шума, и показывал им полки Москвы. Затем, вслед за гусаром, очнувшиеся караульщики соскользнули с бугра к лошадям в тихий кустарник и, скакнув в седла, ринулись во весь мах по тревоге к царевичу.

Поднятое набатными барабанами «частное рыцарство» выстроилось напротив рати Мстиславского тылом к выжженной крепости. Басманов немедленно сделал вылазку, обрушился на осадные укрепления и обоз Мнишка. Для борьбы с ним пришлось выделить часть казаков. Но отступившие за вал сидельцы успели уволочь за собой связку крупных мортир.

Мстиславский, однако же, не поняв подсказки Басманова, не использовал сумятицу в тылу самозванца для успеха атаки и три дня осовело смотрел на противника. Может быть, ждал откуда-то еще подкреплений, а может, памятуя недавние «битвы» с татарами, думал, что супостат постоит-постоит да и нырнет в свою степь. Отряд царевича между тем успел оправиться от столбняка при виде русских полков. На сейме в шатре Мнишка снова взяли верх сторонники решительных действий.

— Да будь их хоть тридцать тысенц против наших пятнадцати! — закрутил усы стреляный воробей Дворжецкий (подобные цифры говорились для двух несведущих в воинских делах капелланов, переписывающихся с панским нунцием, на деле «рушение» принца не насчитывало и восьми «тысенц»). — Кого видим мы перед собой? — спросил полковник Дворжецкий. — Половина Борисовой рати вместо броней одета в тряпье, держит ради потехи дреколье земляными руками. И захотят ли еще мужички стрелять по государю естественному? Стоит только ударить покрепче, колосс глиняный рухнет, половина сбежит, половина попросится в армию принца.

В день назначенного наступления Стась со своей ротой был отослан отцом на правый фланг. Зная, что главный удар и славнейшая рубка намечались военным советом на левом, молодой Мнишек, выполнив хитрый маневр, проскакал за обозом и встал все-таки слева, рядом с радостными реестровыми казаками и второй гусарской ротой капитана Домарацкого. С восходом небо очистилось, засияло, как море-аквамарин, — сверху, видимо, тоже хотели посмотреть битву. Сердце Стася отчетливо, коротко билось, но он чувствовал: лицо ясно, задорно, как требуется, и гусары глядят на него с удовольствием; он еще раз проверил подпругу, шлем, зарядил пистолет и попробовал, ходит ли в ножнах турецкая сабля.