И была Ксюха.

- Еж твою триклешь! - весело гавкнул над ухом Правдивый. - Ксюха! Чо спишь так долго? Вроде мужики-т все тут. Или все-ж-ки вы с Наташкой пошаливаете? Признайсь? Бал-ловницы... Давай сюда, у меня сегодня день рожденья, вишь, празднуем. Игореха те подарочек приготовил.

Ксюха тоже задержалась на пороге, привыкая к перемене света, и сквозь марлевое платье просвечивала вся как есть. Ей было лет, наверное, двадцать пять или ненамного больше. У нее были огромные водянисто-зеленые глазищи, крупноватые нос и рот, что, впрочем, ее не портило. Высокая длинноногая шатенка. Без четырех верхних резцов и потому, должно быть, редко улыбающаяся и вообще молчунья.

А на спине у нее тремя группами по шесть проходили безобразные, в палец толщиной, поперечные шрамы на месте выдранных полос кожи. По лопаткам, талии и пояснице, заходя последними двумя на ягодицы - как след трехпалой лапы о шести когтей каждый палец. Про шрамы я знал точно.

- Доброе утро, Ксения, душечка!

- А, К-ксюха, ст-тарая, здорово!

- Милости просим, девочка, к нам, холостякам, украсьте сугубо мужское общество...

Из-за плеча Ксюхи, которая была не Оксаной, а именно Ксенией или хотела, чтоб так считалось, незаметно проскользнула Наташа Наша, пискнув свое "здра-сьте". На нее привычно не обратили внимания. Кроме Семы, который опять покраснел и энергично закивал.

Ксюха смотрела прямо на меня.

- Здравствуй, Ксень, как спалось? Садись к нам, гляди, Правдивый сколько назаказывал.

- Кто? - выдохнула она, как обычно, почти не разжимая губ.

- Санька же. У него...

- Кто принес это... эту...

Она смотрела вовсе не на меня. Прищуренные русалочьи глаза уткнулись в жалкую мертвую бабочку, забытую за разговорами и отставленную вместе с блюдечком на ближайший ко мне угол.

- Сема принес.

- Угу, - подтвердил Правдивый, тыча в красного Сему, на глазах теряющего стильность. - Игоре-ха заказал, Семка приволок. А чего?

- Где взял?

- Та... там.

- Пошли покажешь.

Нет, не из-за отсутствия передних зубов вылетал у нее этот свистящий шепот. И испарина проступила мгновенно на лбу не от дневной жары.

- Да чего тут такого? Они с Игорехой поспорили. Семка все утро за ней гонялся.

Я уже выработал в себе рефлекс: при столкновении с очередной загадкой Крольчатника прежде всего молчать и не делать резких движений. Когда-нибудь все должно разъясниться, это уж как закон. Вот только когда?

- Ст-тарая, да я - пошли, я покажу, правда... Там у западной стенки, где заложено, лужок есть. У меня, понимаешь, раздражение такое кошмарное, мне Гарик... Игорь то есть Николаевич...

Вскакивая, Сема задел столик, я бросился ловить чашку и не увидел, как они отошли. Когда разогнулся, Ксюха вновь замерла на пороге, вся в бесстыдном сиянии, а Сема вопил издалека: "Вон! Вон там, где кусты!"

Ксюха откинула прядь и теперь уж точно глядя мне в глаза, тихо, отчетливо проговорила:

- В следующий раз на муравья спорь, Игорек. На муравья. Не ошибешься. - И пропала, свернув с тропинки.

Я осторожно поставил спасенную чашку рядом с неудачным предметом спора. Черт ее знает, может, правда дохлую ветром принесло? Но не было ж с утра никакого ветра. Да и что это меняет, что может объяснить?

Юноша Бледный шептал Ларис Иванне. Н.Н. уткнулась в свой унылый селедочный винегрет. Кузьмич сокрушенно кивал. Один Правдивый все еще смотрел на улицу, и на ганимедской его физиономии с расправившимися морщинами я читал полное и злорадное удовлетворение от исполненной тайной задумки.

***

Вечером у меня был костер. Я развел его на месте старого кострища в десятке шагов от домика. Очень хорошая писчая бумага давала яркое апельсиновое пламя с синим высверком. Над Крольчатником не бывало долгих подмосковных вечеров, темнота здесь падала сразу, что также позволяло сделать кое-какие заключения о том, где географически мы находимся. Я притащил раскладной стульчик и стянул с кровати покрывало, накинув на плечи, как плед.

Три недели. Привезли меня, кстати, все еще полусонным, я мало что помню. Правдивый, который довел до коттеджа и наутро кинул ключ от входной двери, вовсе не собирался вводить в курс дела, а лишь показал расписание завтраков, обедов и прочего. Это позже я со всеми более или менее перезнакомился, в процессе. Да, вспоминая Гордеева, который говорил про новые обертки на конфетках... нет, он сказал - "конфектах" с тем же самым, можно согласиться, что времена все-таки изменились. С того начиная, что теперь не заманивают интересующих человечков посулами, подарками, не играют на тщеславии. Тебя даже не пробуют всерьез пугать или подставлять, чтобы ты согласился. Просто берут за шкирку и пересаживают за забор. Кто? Зачем? Ты даже не интересуешься. Какому Великому Никому принадлежим мы, пятеро мужчин и три женщины, не знает, наверное, никто из нас. А кто знает, тот не говорит. Мои осторожные расспросы по отдельности каждого... почти каждого ни к чему не привели за все это время.

Здесь довольствуются тем, что сообщил о себе сам, и, назовись я хоть пророком Даниилом, имя которому Валтасар, никто, я уверен, и ухом бы не повел. Здесь не ходят друг к другу в гости, не занимаются массовыми развлечениями на свежем воздухе. Здесь нет радио и телевидения, свежих журналов и газет. Самый свежий у меня в домике журнал "Катера и яхты" за 88-й год, а из фильмов - спилберговский "Indiana Jones and the Last Crusade" 89-го, кажется, года. Чтиво на полках - тоже сплошь детективная классика, причем и издания десятилетней давности. Время словно насильственно остановлено здесь.

Я не спешил, бросал по одному листу и надеялся, что кто-нибудь заглянет на огонек, но никто не пришел. Тогда я затоптал ворох тлеющего пепла и ушел в дом. И был сон-продолжение, настойчивая мягкая рука давала понять, что не отступится от меня.

***

Не единожды пытался он определить тот день или миг, точку в своей жизни, про которую мог бы сказать: вот! Отсюда. Здесь перелом. С этого часа, мысли, встречи - началось. И не мог. То роковая дата казалась ему четкой, то зависала меж несколькими месяцами определенного года, а то вообще расплывалась масляной каплей по воде до того самого светлого книжного шкафа и цапнувшей трехлетнего карапуза пчелы, залетевшей в квартиру майским днем. Тогда ему начинало казаться, что он с самого рождения жил с этим, как живет раковый больной, еще не ощутивший недомогания, первого тычка боли, но уже с тикающей в собственном теле адской машиной, с заведенной пружиной смертельных стрелок, лишенных обратного хода.