В некоторых царствах, в некоторых государствах живут-поживают царевичи да королевичи. А в Новгородской земле ни царя, ни короля, ни князя не было. Зато жил да поживал себе думный боярин Милован, а с ним - жена его и сыновья. Двое старших, как водится, женились на боярышнях, а младшему, Ивану, невесту еще только присматривали.
Молод был Иван, легок на подъем, охоту да гульбу любил, а о женитьбе не задумывался. Так-то девки на него заглядывались: кудри русые, борода шелкова, в плечах косая сажень - зело хорош парень! Сказывали, что в бою был еще лучше: ливонцев да тевтонцев бил, что святой Егорий змия, ну да чего сам не видал, за то не поручусь. А всего славнее Иван был на охоте. Ни волка, ни кабана, ни тура не боялся, на медведя с ножом ходил, а уж зайцев да оленей добыл без счета.
И вот как-то задумал Иван добыть матери рысью шкуру - под ноги в горнице положить, чтобы в зиму ноги материнские не мерзли. Долго он выслеживал рысь, наконец, загнал ее, прицелился из лука, а рысь-то возьми да и молви человечьим голосом:
- Не бей меня, Иван - боярский сын, я тебе пригожусь. Хочешь, дочку мою старшую возьми за себя?
Никакой дочки Иван за себя не хотел, но уж так дивно ему показалось рысье слово, что поневоле призадумался. А потом припомнил набеленных да нарумяненных боярских девиц, что ему сватать пытались, и усмехнулся:
- А и хочу! Веди свою дочку!
- Обожди, - молвит рысь - и шасть в кусты! Ну, думает Иван, одурачила меня животина. Ан глядь, обратно идет. А за ней - вторая рысь, помоложе. На шее нож в ножнах висит. Взяла молодая рысь пастью тот нож, воткнула в пень, что неподалеку виднелся, перекувырнулась через него - и стала рысь девка.
Смотрит на нее Иван, щеки пылают: на девке той ни поневы, ни рубахи, голая как есть стоит и ухмыляется насмешливо. И было бы на что взглянуть! Ни кожи, ни рожи. Тощая, ребра торчат. Лицо бледное, да еще и веснухами покрытое. Косица не русая, не белесая - цветом точно как рысья шерсть. Очи зеленые, тоже рысьи. Шагнула девка к Ивану, - нет бы выступить павой, как боярышни, ан шаги у нее, как у хищницы на охоте.
И почуял Иван в ней силу, какой ни у боярышень, ни у него самого не было.
- Кто ты, - спрашивает, - красёнушка? Как звать-величать тебя?
- Нешто не знаешь? - смеется. - Арысь-поле я. Арыська.
Выдернула нож свой из пенька, да и зашагала рядом с Иваном.
Страшно было Ивану к батюшке с матушкой возвращаться. Ну, как откажутся невесту такую принять? Ни приданого за ней, ни девичьего сундука, ни даже рубахи... Сейчас-то Иван ей свою отдал. А еще страшнее от свадьбы отказываться: негоже нечисть лесную бесить.
Упал Иван в ноги родителям по возвращении, повинился. Арыська же смотрит вокруг, на лице любопытство одно.
- Пошто, - спрашивает, - на твоем батюшке шуба бобровая? Лето небось, жарынь!
- Это, - отвечает Иван, - оттого, что батюшка мой думный боярин, ему таково положено, чтобы от холопов отличать.
- А пошто на твоей матушке заместо шубы столько всего на голове?
- Волосник это, а к нему назатыльник да сорока, - снова отвечает Иван. - Таково боярыне полагается, чтобы за девку не приняли.
- Ишь ты! Это и мне таково придется? - Арыська подумала-подумала, да и молвит: - Вот не думала, не гадала, что доведется человека любить, да не как с рысовином, а как лисе или волчице - на всю жизнь! Эдак, чего доброго, у меня и дети людские родятся?
- А как же иначе? - дивится Иван.
- Дак любовь, она лишь по весне, - отзывается Арыська, - а коли весь век вместе коротать, не скучно ли?
- На наш век любви хватит, - говорит Иван, а у самого и правда в груди все горит. Смотрел бы да смотрел на эти зеленые рысьи очи, да на лицо в веснухах, да на стан этот худой, угловатый, голос с хрипотцей бы слушал. И не по себе Ивану от того, что ни разу он не знал такого, не чувствовал, и будто прозревает - навсегда это. Ровно порог какой переступил.
Погоревали, конечно, родители Ивановы. У матери уж виды были на одну девицу, раскрасавицу да с хорошим приданым, да и отец хотел сына женить повыгоднее. Но куда уж теперь-то выгоду искать? Тут саму Арысь-поле бы не прогневать, как бы зверье лесное всю семью пожрать не пришло... Так что погоревали они, а затем давай готовиться: честным пирком да за свадебку.
Вот и день свадьбы пришел. Поют бабы, да так жалобно, самой Арыське шепчут: "Реви! Вой!", а она в толк не возьмет: почто выть-то? Еще и на Ивана сердита, что с мальчишника пьяный пришел. В церкви на попа глазеет, посмеивается, а всего стыдней Ивану, что она и креститься-то не умеет - левой рукой у груди машет! Больше всего боялся Иван, что, когда поп их святой водой окропит, Арыська в рысь перекинется. Да нет, какова была, такова и осталась, только недовольна очень: почто, бает, меня всю обрызгали? Ан тут брачная ночь приходит.
- Чего это нам тут набросали? - кривится Арыська, поднимая сноп да хомут.
- Это обереги, чтобы детишек у нас побольше было, - поясняет Иван.
- Эк его... У нас в каждом помете новая Арыська рождается. Но то от рысовина, а каково с тобой будет, не ведаю. Ну, как все такие будут?
Тут-то Иван и понял: влип. Да назад-то дороги нет. А кабы и была...
Перекрестился Иван. Думает: в Полоцке князь волком оборачивался, и ничего - добрый христианин, соборы строил, а у нас бояре - рысями. И не такое видали! Перекрестился, Арыську на руки поднял - и на перину...
А как выпустил ее из объятий, матушка с Любавой, сестрой меньшою, тут как тут. Простыню из-под молодых выдергивать.
- Что такое? - кричит. - Где кровь-то? Мало того, что вместо богатой да красивой эту злыдню лесную за мово сынка просватали, меня не спросясь, так она еще и не честная! Ишь, сова лупоглазая! А ну-ка, тащите хомут, на шею ейную наденем!
