- Ладно вам! Его-то какой грех. Без практики в школу не допустят...
Пришли из больницы. Не врач. Санитар с носилками. Тело уложили, накрыли простыней. Должна была прийти машина из райцентра.
Михеев шел к месту своей рыбалки, по дороге собирая, сброшенные на бегу, вещи.
Было странно, что в мире ничего не изменилось. То же ласковое утреннее тепло, то же безупречно синее небо, обещающее жаркий день, стрекотанье кузнечиков. Но ведь человека не стало! Мир был равнодушен, словно никогда и не было в нем этого щуплого, в полинявших трусах, паренька. "Но, что же? Гром, что ли должен грянуть", - думал Михеев. Была какая-то неестественность, в обыденности продолжающегося дня. Удочки были заброшены, когда он был еще жив. Прошло каких-то полчаса. Смерть, по-змеиному тихо, проскользнула под солнцем, напомнила людям о своей всевластности.
Сматывать снасти было как-то стыдно. Словно и он, Михеев, возвращаясь к привычным делам, сливался с равнодушием природы. Но не бросать же их на берегу? Он смотал ближнюю удочку, вытащил из глины, воткнутый в берег конец дальнобойного удилища, приподнял, удилище ответило неожиданным рывком, прогнулось. И он, скорее по инерции, чем осознанно, резко потянул на себя, выметнув на берег тупорылого, с полтинничной чешуей, карпа, тяжело шлепнувшегося в траву. Михеев смотрел на неожиданную добычу, от досады прикусив губу.
Ну, почему именно сегодня? Почему? Обратно кинуть? Будет еще глупее, чем эта ненужная удача.
Михеев шел к дому, боясь поднять глаза, казалось, все осуждают его. И в том, что случилось только его вина.
Что я? Зачем я в этой жизни? Может, я был нужен лишь за тем, чтобы спасти вот этого мальчика? И даже его не спас. Не сумел. А что сумел в жизни? Что сделано, о чем можно было бы сказать: "Я сделал", - ничего. Тридцать лет и одна сплошная пустота. А сколько еще осталось. Через час или через день она выскользнет, так же тихо шипя, но уже по мою душу. Кто пожалеет обо мне? Тетка всплакнет, конечно, но вряд ли забудет в горе, что время кормить поросенка. И все - ни друзей, ни любви, ни детей. В жизни нет ничего. Но если бы я спас его - все было бы иначе? Спасенная жизнь оправдала бы мое тридцатилетнее безделье? Может ли одна жизнь оправдать другую. Этот мальчик. Зачем-то он был задуман в этом мире. И, наверное, принес бы больше пользы, чем я. По крайне мере растил бы детей. Но жив - я, а его нет. Нет, потому что я не сумел спасти его. Как ничего до этого не сумел в жизни.
Тетка уже знала. Он спросил у нее водки. Распечатав бутылку, налил почти полный стакан. Поставив на стол картошку, яичницу, она подсела рядом.
- Ты не убивайся уж больно-то. На все Божья воля. У Петровых, мальчонка-то чей, пятеро детей. Жили они бедненько. Платят-то, сам знаешь, как сейчас в совхозе. Но на детях, правда, всегда все, хоть и чиненное, но аккуратное, чистенькое. Грех уж говорить. Но может и к лучшему. Подними-ка сейчас пятерых-то.
- Один я на берегу был, один, теть Маш. Я должен был его спасти. Больше некому было.
- Что мы можем знать? Кто из нас чего должен? На все Божья воля.
- Так, возможно, Бог мне и давал возможность человеком стать?
- Не казни ты себя. Они, мальчишки эти тут, как дурные иной раз. Купаются, друг друга топят, орут: "Тону, тону..." - пойди разбери. Но этот Петров-то, правда, говорят, спокойный был, хороший парень.
На рыбалку Михеев больше не ходил. Оставшиеся до конца отпуска несколько дней пролежал на диване, делая вид, что читает.
Вернувшись в город, Михеев поначалу думал, что теперь станет жить, не так как раньше, иначе. Что затем он и столкнулся с этой смертью, что бы понять свою жизнь и изменить ее. Но привычная обжитость знакомой колеи, лишала сил - Зачем? И он смирился.
И даже напрочь забыл все. Все забыл. Чтоб не мешало жить. Жить? Забытые чувства охватили его. Словно это случилось сегодня...
Он взял в руки письмо. Перечитал приписку в конце. " А Петровы, у которых мальчонка, летом-то, если помнишь, в лотерею или в лото какое, выиграли машину, взяли деньгами. Денег таких у нас тут отродясь никто не видывал. Вот и понимай, как хочешь".
Человек случайный...
Если бы только он успел на этот, нарочито медленно отошедший от остановки, автобус...
Мелькнула мысль: "Добежать!". Но тут же одернул себя. Представил взгляд со стороны: солидный мужчина, очки в тоненькой золоченой оправе, аккуратная бородка, длинное, по моде, пальто, в руках дипломат черной гладкой кожи с желтыми, ярко блестящими, замочками (предмет его особенной гордости), - вдруг меняет неторопливую размеренность шага на галопирующий бег, задыхаясь, вваливается в готовые закрыться двери, - смешно. Он так же степенно, как и шел, продолжил путь, досадуя, что не вышел из дома чуть раньше, а автобус, подождав, когда он приблизится к остановке, отошел. Следующего не было минут двадцать.
Сергей Сергеевич Медведев действительно имел вид человека серьезного, основательного, достигшего в жизни определенного положения и знающего себе цену. Такие за автобусами не бегают. Впрочем, такие в них и не ездят, предпочитая автомобиль. Вот тут и была небольшая неувязка. Возможности его пока еще не соответствовали виду. Он только производил впечатление. И должность его, - звучала внушительно: ведущий специалист Главного управления, - а на деле он был, почти что "мальчик на побегушках". В тех случаях, когда это несоответствие напоминало о себе, у Сергея Сергеевича мгновенно портилось настроение. И хотя сегодня внешний лоск удалось соблюсти, на душе было муторно. Может быть, он просто предчувствовал то, что уже неизбежно должно было произойти с ним, из-за опоздания на автобус? Но кто из нас знает свою жизнь хотя бы на минуту вперед? И Сергей Сергеевич все списывал на обстоятельства. А они явно не благоприятствовали. Водитель, наконец-то подошедшего, автобуса, лениво объявил:
- Машина следует до "Площади Дзержинского". До "Площади Дзержинского".
Сергею Сергеевичу надо было дальше. Но томительность ожидания надоела. "Поеду. А там - дойду. До управления пятнадцать минут. Время позволяет, - решил он, пробивая талон. - Дело почти к обеду, - из-за совещания он ехал на работу позже - а мест свободных нет. Все один к одному".
