- Я понимаю, что реально помочь не мог. Но мерзко это все. Даже если это и не Серова. И еще хуже: точно бы знал, что она - кинулся бы, не раздумывая, а так - все равно значит? Мерзко. Понимаешь, Никитич.
- Сто лет меня так никто не называл! Аж, как не ко мне. Тяжело это конечно. Но ты вот, что скажи. Когда из школы уходил, так же себя не чувствовал? Ведь тут не одну женщину, - целое поколение, даже целую нацию в машину тянут. Тогда ты спокоен остался. А сейчас заело? Странно, брат. Странно.
- Брось ты! Нация, поколение. Я чем, по-твоему, в управление занимаюсь? Все делаем, что б детей людьми воспитывать. Да не под линеечку, как раньше, а чтоб каждый личностью был!
- Ладно, ладно. Не горячись. Расскажи лучше, как сам живешь?
Они еще долго разговаривали. И уже в прихожей, прощаясь, Никитич сказал:
- Знаешь, Сергей, возвращался бы ты в школу. Работать тяжело, все на нервах, но, увидишь - на душе легче станет. Ведь именно это тебя и мучает. Ты не понимаешь просто. Увидел - женщину в машину тащат. Прошел. Неприятно. Стерпел. Подумал - знакомая: больно стало. А в школе сейчас больше, чем знакомая. Кровь наша. Род наш. Россию, если хочешь, сейчас в школе гробят. Каждый четвертый ученик - наркоман. Одно только и может спасти: Православие... Да, где уж, - Никитич безнадежно махнул рукой, - А ты не видишь этого. Не понимаешь. Поймешь - не такой болью задохнешься, да поздно будет. Возвращайся. Раз тебя такие вещи еще задевают, - тебе в школу надо. Там сейчас должны быть все кто еще не отупел.
По дороге домой Сергей Сергеевич, раз за разом прокручивал в памяти эту встречу. Он злился. Но злился оттого, что чувствовал: в чем-то Никитич прав. Заочно, горячо возражал. Но так и свербело, где-то внутри: прав Никитич, похоже - прав.
В начале недели Сергею Сергеевичу пришлось поехать на областной семинар в один из районных детских домов. За проведение мероприятия отвечал их отдел, и отказаться не было никакой возможности.
Перед началом заседания ходили по жилым комнатам. Чистота. Обстановка аккуратной бедности. Он никак не мог понять, что настораживает, что мешает? И вдруг дошло - мертвенный, нежилой, не домашний порядок. В доме, если есть дети, даже при идеальной чистоте, все равно, - что-то сдвинуто, брошена игрушка. Здесь этого не было. Здесь не жили - здесь соблюдали дисциплину. Он разговаривали с воспитателем. Она жаловалась на трудности. Отсутствие средств на ремонт.
- ... Даже на питание денег не хватает. В этом году, Слава Богу, в соседнем совхозе подработали, может до зимы овощей хватит...
В перерыве заседания - обед. Присутствующих было человек сто. Кормили бесплатно. Он спросил у той же воспитательницы, разносившей хлеб:
- Вы же говорили, нет денег? А это тогда откуда?
- Это вас главное управление кормит...
Он думал тогда, жуя и давясь котлетой: " Нашли же деньги. Так и отдали бы их этому детскому дому. А на заработанные в совхозе пусть бы съездили, куда ни будь. "Трудовое воспитание" - отлично! Но заставлять ребенка работать за кусок хлеба..."
Поразили глаза детей, когда они ходили по классам - в глазах была радость. В обычных школах такой реакции нет. Там - любопытство, удивление. А эти были искренне рады: пришли к ним, раз, к ним - значит - гости! - гости всегда радость. И в этой их радости, сквозила такая беззащитность, что у него подступали слезы. Этот недом - был их родным домом. Единственным.
А назавтра, под конец рабочего дня, к начальнику отдела пришел корреспондент за текстом его доклада на семинаре. Начальник был уже крепко выпивши. Выпученные глаза на багрово красном от сытости и алкоголя лице. Отдавая доклад, он кричал, пьяно не соизмеряя силу голоса с обстановкой:
- Вы напишите, что дети сыты и ухожены! Мы делаем все, чтоб им было хорошо! А то некоторые говорят... - он сделал грозную паузу.
Корреспондент кивал головой. Газета принадлежала главному управлению - ручная.
" Надо же, - подумал Сергей Сергеевич, - ведь я тогда точно так же Никитичу сказал: "Делаем все". Слово в слово".
Вскоре Сергей Сергеевич Медведев подал заявление с просьбой перевести его в школу. Этот поступок вызвал в управлении множество пересудов. И кто-то в разговоре заметил:
- А что вы хотели? Он же человек в системе случайный...
Клубника.
В детстве ему очень хотелось клубники. Как он мечтал о ней, как хотел остаться один на один с ведром полным ягод. И не хватать горстями, не жевать, набивая утробу. Нет, он хотел наслаждаться, по каплям, вникать в оттенки и особенности вкуса. Он представлял, как неторопливо, почти нехотя, - подумаешь, объедение! - но с внутренним трепетом, доходящим до легкого головокружения, соединяя подушечки большого и указательного пальцев, он, словно, случайно будет зажимать между ними, почти не ощутимый, зеленый, гибкий хвостик, и слегка покручивая, подносить ко рту тяжело обвисший плод, и, уже ощущая языком сладкий вес ягодной плоти, откусывать податливую мякоть от глупой зеленой зазубренной шляпки, и сильно крутанув пальцами хвостик, отбрасывать его прочь, - авось, сгодится на голову, какого-нибудь Незнайки, а самому всецело отдаваться во власть ощущений. Сначала, стремительным, резким движением прокатить волшебно-бесформенный шар по внутренней плоскости зубов, но, мгновенно овладев собой, сдержавшись, аккуратно расположить его меж языком и небом, осторожно прижать, узнавая робкий вкус сока, чуть помедлить, и, выгибая язык, волнами, с каждым разом все сильнее и сильнее, сдавливать и сдавливать, добывая все новые и новые глотки сказочного напитка, и уже не владея собой, не в силах более длить муку радости, отдавать зубам раздавленное, но все еще хранящее в себе таинство ягоды, тело, и сглатывая, проталкивая его через кадык, физически ощущать последнее содрогание наслаждения. Так же со следующей ягодой, и с другой, познавая весь спектр вкуса от водянисто-пустого, до густо-сладкого, от чуть кисловатого, до неназываемо-неповторимого, который бывает у созревших, но белых ягод. Ведро.
Можно ли передать словами страстную мальчишескую жажду? С возрастом наши желания - грубее, пути их достижения - конкретнее. Есть цель, есть средства. Мы или добиваемся, или тяжело вздохнув, остаемся неудовлетворенными. И только ребенок может бесконечно истязать себя мучительной фантазией обладания.
