— Премного благодарны, — хмуро ответствует тетка, поправляя платок на голове. — У нас, слава Богу, своя одежда имеется.
Видимо, перспектива разгуливать по Кирьят-Шмона с надписью, оповещающей общественность о том, что она спасалась от обстрела в кибуце, ее не соблазняет.
Эдна теряется от неблагодарности. Майки были специально заказаны, дабы память о добросердечии и гостеприимстве Гадота не меркла в памяти жителей севера страны, и унести их невостребованными невозможно.
— А детям?
— Большое спасибо, — женщина непреклонно складывает руки на груди. — И так вам на всю жизнь обязаны.
Комитет по радушной встрече беженцев продолжает беспомощно топтаться.
— Вам что-нибудь нужно? Требуется ли помощь в чем-либо? — Мы твердо намерены продолжать нелегкую опеку.
— Может, работа какая найдется? — спрашивает другая тетка.
Эдна протестующе машет руками:
— Вы у нас гости, ничего не надо, отдыхайте!
— «Отдыхайте»!.. — передразнивает кирьятшмоновка. — А деньги за нас пророк Элиягу заработает? Пока мы здесь без толку сидим, счета-то растут! Их за нас никто не оплатит! Хоть бы что нашли — на кухне помочь, может, кому убрать нужно? — с надеждой спрашивает она меня. Видимо, я кажусь многообещающей белоручкой.
— Нет, мы все делаем сами! — с ноткой гордости объясняет Эдна.
Работницы наших фабрик деликатно умолкают. Но плох тот благодетель, от благодеяний которого так легко увернуться, поэтому мы настаиваем:
— Можно организовать спектакль или экскурсию для детей.
Женщины инстинктивно подтягивают потомство поближе к себе, вероятно опасаясь тлетворного антирелигиозного и социалистического влияния кибуца.
— Видала, Рива? — спрашивает ехидно одна из них, помоложе. — Вот, гляди, как люди живут, пока ты по бомбоубежищам скачешь… Хочешь тебе спектакль, а хочешь — экскурсия!
Но чего-чего, а собственного героизма у нас охапки. Мало кто хлебнул такого лиха обстрелов прямой наводкой, как Гадот. Героизм наш лишь слегка обветшал, и его еще можно предъявить по первому требованию.
— Нас тоже непрерывно бомбили до Шестидневной войны… Мы специально один дом сохранили, с пробоиной от попадания… хотите посмотреть? — жестом, достойным Шлимана, указующего на развалины Трои, Эдна тычет в сторону нашей достопримечательности.
Бережно сохраняемые нами пробоины женщин не интересуют, у них дома хватает стен, изрешеченных осколками снарядов, они видят их с детства и уже не надеются на благие перемены. На бывшей сирийской позиции, отвоеванной в Войну Судного дня, с которой Гадот виден как на ладони, повесили уважительную надпись: «Отсюда вы выглядите поистине великими». Но из Кирьят-Шмоны, для которой обстрелы — не гордое прошлое, а тоскливое настоящее, мы явно не представляемся великанами духа.
Мы твердо знаем, что если бы не отстояли эту землю, то не было бы у них Кирьят-Шмоны, они же ошибочно полагают, что бесперспективных городков развития с постоянными бомбежками на их век хватило бы. Кибуцники горды своим вкладом в построение страны, а сефарды — выходцы из Северной Африки — чувствуют себя гражданами второго сорта, но эти легкие разногласия не позволят нам с Эдной порушить хрупкое единение города и деревни перед лицом сирийцев. В годину испытаний весь народ обязан сплотиться, и кому же, как не кибуцам, прийти на помощь соотечественникам, взять шефство над бедствующими слоями населения, которые, не будем забывать, — наши собственные работники!
В конце июля обстрелы прекращаются, беженки возвращаются в свой город, к кибуцным станкам, и всем — и облагодетельствованным и благодетелям — легчает. Но только до следующего обстрела. А тогда опять к нам милости просим! Это наш вклад в победу, и в военное время никому не приходится ожидать, что будет легко. В военное время всем приходится идти на жертвы.
…Спустя пару месяцев, когда все подруги Брахи уже щеголяют в новых туалетах, а мне известна неказистая подноготная каждого члена коллектива, меня наконец переводят работать в детский садик «Жасмин». Детей в Гадоте больше, чем взрослых, весь центр поселения занят уютными домиками яслей, детских садов и общежитий школьников. В моей группе два мальчика и девочка. Благодаря Брахе мне известно про вторую воспитательницу, Дину, что «матку ей вырезали, но все равно долго не протянет, бедняжка!». В ее группе четверо трехлеток. Мы делим столовую и всячески помогаем друг другу.
Каждое утро я прихожу в «Жасмин» в полседьмого утра, выключаю интерком, с помощью которого ночные дежурные следили за сном детей, мы с Диной пьем кофе, кто-то из нас идет в столовую за хлебом, овощами и яйцами для завтрака, а потом мы будим и одеваем детишек. На несколько минут до своей работы забегают мамы. Идо всегда плачет, когда мама уходит, его надо брать на руки, утешать. Лиран — спокойный толстячок, а Кешет — веселая и задорная кокетка. Она любит, чтобы ей завязывали красивые бантики, и обожает платьица. Вот кому я с удовольствием сошью сарафанчик в цветах и с кружевами!
Сидя вместе с детьми на крошечных стульчиках у низеньких столиков, завтракаем яичницей и салатом, мажем детям треугольнички хлеба белым сыром, размешиваем какао.
— В среднем в кибуцной системе воспитания на двух детей приходится один взрослый, — гордо сообщает Дина. При здешних темпах рождаемости им просто не удалось приставить взрослого к каждому ребенку. — А ты чего ждешь?
Этот вопрос задают мне все чаще и чаще.
— Еще успею. Может, учиться пойду.
Дину это не убеждает:
— Не жди, ты что! Учиться все хотят, а посылают каждый год двоих-троих. Может, через десяток лет и до тебя дойдет. До тех пор троих можно вырастить! Зато когда пошлют, с нашими детскими домами никакие дети не помеха!
Неприятно сознавать, что в Гадоте я самая последняя в любой очереди, хотя мне самой пока не ясно, чему я могла бы учиться, застряв меж ненавистной математикой, неведомыми физикой с химией, нетронутым английским и семью драконьими головами ивритской грамматики. Лепка горшков и икебана уже не кажутся, как раньше, завидным поприщем. Единственное, на что я способна, — это читать. Недавно, исчерпав все остальные сокровища кибуцной библиотеки, принялась за толстые исторические фолианты о крестоносцах.
После завтрака лепим или рисуем с детьми, иногда наполняем водой крошечный бассейн во дворике. Пятидесятилетняя Дина гоняется за малышами, хохочет, катается по траве, я бы тоже хотела дурачиться так же раскованно, но стесняюсь. К полудню нагружаю тележку судками и топаю в столовую за обедом. После обеда купаю свою тройню и читаю им перед тихим часом. Одна из воспитательниц остается убирать помещение и присматривать за спящими детьми, вторая уходит домой, чтобы вернуться в половине четвертого. Я больше люблю оставаться. Мою посуду, протираю пол, раскладываю по полочкам детскую одежду, привезенную еще утром из прачечной. В тихий час в яслях прохладно из-за каменного мокрого пола, тихо, снаружи токуют голуби, только Идо иногда во сне бьется головой о стенку. Я подхожу к нему, глажу, мальчик успокаивается. Я с ними целый день, я их и кормлю, и играю с ними, а они все равно ждут своих мам и любят их несравнимо больше.
— Дети знают, чьи они, это глубже, чем просто уход, — объясняет Дина. — Только у матери за них сердце всю жизнь болит. Вот, моему Игалю нелегко устроиться. — Игаль, ее сын, перебрался в Тель-Авив, в последнее время это уже не позорное пятно, а довольно заурядное явление. — А я ничем ему не могу помочь! Это самое тяжелое — всю жизнь работаем и я, и Хаим, а своих денег детям дать — ни гроша. Внукам велосипед подарить — и то год копить надо.
Да, тут никого не мучает бедность, и ни у кого нет излишков.
Вечером родители приводят детей обратно и сами их укладывают. До утра за детским сном следят ночные дежурные, прислушиваясь к интеркомам, время от времени проходят по спальням, поправляют одеяла и закрывают окна.
В конце марта заканчивается годичный испытательный срок, и наши кандидатуры обсуждаются на общем собрании. В этот раз голосование не пустая проформа, как в Итаве. Кто знает, что думает о нас каждый товарищ в Гадоте? Оказалось, думают не так уж плохо: к нам в комнату стучится Миха, секретарь кибуца, торжественно поздравляет с получением полноправного членства.
