— Мейделех, красавицы! Спасибо, спасибо!
А потом ушел, довольный, по коридору, один, без охраны и без сопровождающих.
— Наверное, выступает в новостях, — счастливая Анат прижала руки к груди.
Когда мы покидали здание, у подъезда еще стояла темная машина премьера. Одинокий шофер беззаботно курил, вывесив руку из открытого окна.
Но даже трогательная встреча с живой легендой израильской истории не превратила меня в политического аналитика. Впервые я обратила внимание на происходящие в стране исторические свершения, когда в Иерусалим прибыл Анвар Садат. Радио в автобусе постоянно толковало об историческом визите, полиция перекрывала улицы, и едва египтянин начал свое выступление в кнессете, тетки в нашей переводческой конторе перестали молотить по клавишам композеров и столпились вокруг телевизора с прямой трансляцией. В панорамном окне офиса солнце закатывалось за холмы Иерусалима, застроенные арабами и евреями, и меня тоже пронзило ощущение исторической важности момента, заразили общий энтузиазм и вера в непременные замечательные изменения. В Израиле наконец наступил мир, и на моем веку больше не будет войн. Прошлые битвы еврейского государства воспринимались приблизительно как Великая Отечественная — нечто ужасное, но случившееся давным-давно и не могущее повториться при моей жизни. Где жить — на «территориях» или внутри «зеленой черты», — мне казалось совершенно безразличным. В иерусалимской ткани арабы с евреями переплетались продольными и поперечными нитями, путь от спального Неве-Яакова в центр города вился через вечно недостроенные виллы палестинцев Рамаллы, и во время Рамадана усиленный громкоговорителями голос муэдзина не только призывал правоверных на молитву, но и разгонял сон еврейских иноверцев.
А вот разницу между городом и деревней я себе представляла, и не в пользу последней.
На первой экскурсии в этот кибуц Итав инструктор Ицик показывал нам прямоугольные блочные домики и бетонные кубики столовой. Минимализм построек и даже изможденность костлявого Ицика словно иллюстрировали аскетичность идеалов социалистического сионизма, лишенного добротной плоти мещанского приобретательства. Ицик испытующе оглядел меня:
— А ты тоже собираешься в кибуц?
Я испуганно замотала головой. Рони приобнял меня и засмеялся:
— А что? Мы ее перекуем!
Остальные, я чувствовала, не разделяли его оптимизма. Стало даже слегка обидно — почему они все думают и даже мне заявляют: «Кибуц — это не для тебя, ты слишком нежная»? Возможно, дело не столько в моей хрупкости, а в том, что я не служила в армии, а к тому же вместо джинсов и кроссовок ношу юбки и сапожки на высоком каблуке, крашусь и завиваю локоны в стиле Фарры Фоссет. Даже Рони стеснялся моего неподходящего вида. Когда все двинулись гулять по течению ручья Уджа, полного воды после недавних дождей, он предложил:
— Ты, Саш, может, подождешь нас где-нибудь? Ну куда ты в таком виде?
Разумеется, я пошла за ним. Перескакивала с камешка на камешек на шпильках и в развевающейся юбке, не подавая вида, что переживаю из-за своего дурацкого вида и из-за того, что Рони его заметил. Одно то, что в кибуце все носят шорты и ботинки, исключало для меня жизнь, посвященную дойке коров или копанию картошки. Теперь, когда я начала работать, у меня впервые в жизни появилась возможность наряжаться и украшать себя. Не для того же я с утра до ночи барабаню по клавишам, чтобы обрядиться, как израильтянки, в армейскую куртку защитного цвета и в клетчатые байковые тапки.
И все же я продолжала ездить с Рони на встречи формирования «ядра», то есть первичной группы предназначенной «подняться на землю» — так называл Ицик переселение в новый кибуц. Хоть я туда не собиралась, мне нравились эти юноши и девушки. Они отслужили в армии, они говорили на иврите, они были «сабрами», то есть уроженцами Израиля. С ними было весело и интересно. Рони очень быстро стал душой компании, и я, с одной стороны, гордилась им, а с другой — замечая внимание остальных девушек, понимала, что не следует отпускать его одного, тем более что на встречах постоянно устраивались танцы.
Как-то Ицик снова предложил:
— Саша, присоединяйся, тебе понравится в кибуце! У нас интересная жизнь!
Но я держалась за то немногое, чем разжилась в Иерусалиме — работой, подругой Анат, сдачей экзаменов.
— Мне нравится жить в Иерусалиме.
А что именно тебе нравится?
Нравится зарабатывать деньги и тратить их на всякие замечательные вещи, которые: в Советском Союзе были запредельно недоступными. Увижу, скажем, красивый свитер в универмаге или платье в бутике на улице Кинг-Джордж, высчитаю количество часов, которые придется отработать сверхурочно, и в течение следующих вечеров механически отбиваю текст на композере, мечтая, как замечательно буду выглядеть в обновке. Работать ради желанных вещей не только не трудно, но даже приятно. Половину последней зимы я провела, зарабатывая на дубленку, опушенную лисицей по капюшону и подолу. В подобных по Москве щеголяли богатые модницы, да и здесь, в Иерусалиме, такую можно купить лишь в бутике в фойе гостиницы «Шератон». Поставленная цель и долгий путь к ее достижению делали и жизнь, и работу полностью осмысленными. Шубу носить и носить, а эта чертова Бика лежит на полпути между Мертвым морем и Кинеретом, в одном из самых жарких мест в Израиле, и тулуп там нужен, как фрак в бане. Но не объяснять же это высокоидейному Ицику!
— Нравится работать, быть самостоятельной, ни от кого не зависеть…
— А как насчет того, чтобы делать что-нибудь настоящее? Подумай, пока перед тобой открыты все дороги… Даже в городе человек не свободен. Молодость пройдет, жизнь захомутает, а ты так и не успела совершить ничего действительно важного. — Ицик словно догадался об овчине и прочих моих идеалах.
Помимо снегурочкиной дубленки мне нравится ходить вечерами с Рони в кино или в кафе «Ротонда», нравится танцевать, просто быть с ним, даже читать рядом книгу, пока он шуршит газетой. Я только представляю себе расставание с красивым, мужественным, сильным, веселым возлюбленным, и у меня сердце пропускает стук, а от его успеха у собравшихся на целину девушек холодеют руки.
— Что мне делать? — спрашиваю я маму, навещая ее в выходной.
— Меня не спрашивай! — сердится мама. — Меня надо было спрашивать, когда ты в школе дурака валяла, когда аттестат не получила, когда на университет рукой махнула! А теперь чего меня спрашивать? Теперь тебе одна дорога — в колхозе картошку копать! И это после того, как я ради тебя всю жизнь перевернула!
С тех пор как я самовольно поселилась вместе с Рони, мама отстранилась от руководства моей жизнью. «Ее жизнь, не моя, все равно меня не слушает, пусть живет, как хочет», — объясняет она знакомым, потрясенным тем, что единственная дочь, московский ребенок, вместо того чтобы учиться на врача, бросила школу и сожительствует с «марокканцем».
Сам Рони в ответ на все мои страхи повторяет лозунги Ицика о необычайно высоком качестве жизни кибуцников, о том, как там замечательно растить детей, и прочую чепуху. Я бы колебалась до бесконечности, но вдруг, совершенно неожиданно, Рони заявил, что больше ждать не намерен. Уволился из министерского архива, продал старенький «триумф», собрал пожитки в две картонки и укатил в кибуц Гиват-Хаим Меухад, где в течение ближайшего года ядро будущих поселенцев будет проходить подготовку к непростому подвигу создания нового сельскохозяйственного поселения в Эрец-Исраэль, Стране Израиля.
До последнего момента я не верила, что он решится покинуть меня. Может, если бы он пал к моим ногам и умолял присоединиться, я бы уступила, но он не умолял. Дальше надо было жить одной. Я вернулась в Неве-Яаков к маме, еще не зная, как тяжко окажется без Рони.
Почти все мои знакомые были его друзьями, теперь некому даже новые лаковые босоножки показать. Разумеется, исчезли из жизни и встречи с будущими кибуцниками. Впереди, сколько видит глаз, лишь одно: работа — дом, дом — работа.
