<a name="TOC_id20243991"></a>9
Утром с улицы забибикала инвалидная мотоциклетка.
– Иди. Громышев твой. Персональное авто подано, – ехидничала жена, убирая со стола посуду.
Проков быстро одевался. Когда вышел за калитку – Громышев ждал его почему-то на скамейке.
Закурили. Смотрели на инвалидную таратайку с заглохшим мотором и распахнутой дверцей. Машинёшка чем-то напоминала шлем крестоносца после битвы. Искуроченный, валяющийся у обочины дороги.
Помолчав, Громышев словно бы продолжил начатый с кем-то вчера разговор:
– Знаешь, что я тебе скажу на твои слова (какие слова? – хотел спросить Проков), у каждого в Афгане была своя судьба. Один постоянно был в боях – и ни одной царапины. Другой кантовался при штабе – и погибал. А меня возьми – повар. Кормил солдат. Ни в одном бою не участвовал, под пули не шёл, а ноги оторвало…
Бульдожье лицо его никак не соотносилось со сладкими губами, которые вытягивали табак из сигареты, как сладкую песню. Печальный тихий стих Громышева продолжался:
– В госпитале рядом со мной лежал парализованный от ранения штабной офицер. Старший лейтенант. Виктор Бажанов. С таким именем и фамилией, если бы не Афган, быть бы ему сейчас большим генералом. Однако судьба распорядилась по-другому. Однажды он рассказал нам в палате свою историю. В Кабуле ждали шифровальщика из Союза. Он должен был работать при штабе. Полгода или год обучался в спецшколе. И вот он прилетел. Его, долгожданного, как большого начальника, штабные офицеры встретили на аэродроме. И Виктор Бажанов был там. Нетерпеливые, они сопровождения дожидаться не стали, сразу повезли в часть. Ехали на уазике впятером: подполковник, капитан, старший лейтенант (Бажанов), долгожданный шифровальщик и водитель-рядовой. И вот едут по Баграмской дороге где-то в районе Карабага, радуются, похлопывают шифровальщика по плечу: дорогой ты наш! Сколько мы тебя ждали! Вдруг их обгоняет ЗИЛ и перегораживает дорогу. Выскакивают из него духи и в упор открывают огонь… Шофер и шифровальщик погибли на месте. Виктора тяжело ранило в позвоночник, он сразу потерял сознание (это его и спасло), ну а доблестные капитан и подполковник чесанули в зелёнку, как зайцы. Душманы тоже не задержались – исчезли в кустах, как их и не было. На дороге остался целёхонький ЗИЛ, а перед ним – изрешеченный пулями уазик с тремя, если посчитать и Виктора, трупами… Вот, Коля, – это судьба. Прилетевший шифровальщик даже дня не прослужил в Афганистане. Были ли захвачены душманами шифры, знали ли они вообще о них – неизвестно: при допросах Виктору об этом, естественно, не доложили. Но судьбу сбежавших и бросивших всё капитана и подполковника – представить нетрудно…
Когда уже машинёшка трещала, подпрыгивала на ухабах, сквозь треск прорывались слова Громышева:
– Опять же нас с тобой возьми, Коля. Или Юру Плуга. Нам повезло наполовину. Мы вернулись живыми, но уродами. Мы живые уроды Афгана.
Невольно Проков вспомнил своего санинструктора, харьковчанина Мишу с характерной фамилией – Аптекарь. Хладнокровного, расторопного, знающего своё дело еврея. Немало он вытащил раненых ребят. Вернул их к жизни. Его всегда перед боем оставляли на броне. Вместе с водителем и зенитчиком, которым тоже не надо было идти под пули… Однажды, не потеряв ни одного бойца, вернулись из ущелья обратно наверх, на дорогу… увидели сидящего на броне Аптекаря с санитарной сумкой. От гранаты с тыла Мише оторвало голову. Только нижняя челюсть висела на шее. Погибли и зенитчик с водителем.
Хотел рассказать об этом случае водителю таратайки, но, посмотрев на печальное лицо, передумал. Был бы Миша на то время жив, когда Прокову задело руку – не брякался бы сейчас вот этот чёрный протез о дверцу таратайки.
Вдруг увидели летящего с соседским пацанёнком Плуготаренку. Легок на помине! Хотели помахать и даже остановиться. Но дружно работающий Тянитолкай резко свернул на Тургенева и погнал, видимо, к парку.
– Что-то совсем перестал приезжать в Общество, – сказал Проков. – Не был на последнем собрании…
Громышев переключил скорость и поддал газку.
– Он себе на уме, Коля. Он из тех, кто хором не поёт. Не смотри что весёлый иногда. – Помолчал и добавил как проницательный поп: – С детства, верно, в нём засела гордыня. С детства.
Проков удивлённо посмотрел на друга, не зная, спорить с ним или нет…
Военком Ганин почему-то встал при виде двух инвалидов, вошедших в его кабинет. Потупился даже. Как набедокуривший сердитый подросток. Перед наказанием.
– Я тут, это. Три коляски выбил. С большой скидкой. Для ваших инвалидов. И телефон. Один. Только за установку заплатить надо.
– Ну вот, можете же, когда захотите, Пётр Семёнович! – без всяких субординаций воскликнул Громышев. Торопливо подкандыбал и от души затряс смущающуюся руку. Да ладно, чего уж, всё сердился и смущался Ганин.
Вера Николаевна при виде входящих в Архив Прокова и Громышева не просто встала, как Ганин, – испуганно вскочила:
– С Юрой что?!
Но оба инвалида широко улыбались. Они – два добрых вестника.
– Ну, Вера Николаевна, – сказал Проков, – придётся вам сегодня раскошелиться. Сходить в универмаг и купить телефонный аппарат. Ну а потом на телефонную станцию с Юрой и вот с этой бумагой.
Он положил Вере Николаевне на стол «эту бумагу». С улыбкой смотрел вместе с Громышевым, как пожилая грачиха с гнездом на голове быстро читала. Как тощие ноги её вдруг начали выбивать на месте какого-то неподчиняющегося ей, радостного «трепака».
– Да милые вы мои-и! – запела и пошла к мужчинам по-бабьи – с распростёртыми руками. Целовала их, смущающихся, по очереди, как детей: – Спасибо, милые, спасибо!
<p>
<a name="TOC_id20244085" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
