Кочерга замолчал. Точно провалился.
С досадой Кропин закинул руки за голову. Смотрел на тюль. Тюль начинал вспыхивать, гореть в окне… Кропин встал, задёрнул шторы. Лёг.
Ночью мучил кошмар. В каком-то длинном подземном переходе людям приказывали не дышать. Везде металась, махалась палками милиция. «Не дышать! Не дышать!» Со всеми людьми Кропин побежал. Набрав воздуха и не выпуская его. «Не дышать! Не дышать!» Не выдержал, потихоньку вдохнул. Тут же получил палкой по горбу. Разом сомкнул губы, продолжая бежать. Точно от землетрясения тряслись кафельные стенки с обеих сторон. Как ледяные палки, по потолку скакали люминесцентные лампы. На лестнице перехода густая топотня ног началась. К воздуху все лезли, наверх, к свободе. Но там их встречали всё те же окрики и палки по головам. «Не дышать! Не дышать! В очереди! Строиться в очереди!» Все строились в три очереди, к трём проверяющим. В шляпах те стояли, в серых плащах. Люди по-прежнему не дышали. Многих уже качало, они стремились лечь на пол. «Никто не дышит! Никто!» – В плащах внимательно изучали глаза подходящих очередников. «Годен! Дыши!» Очередник отходил, счастливый, кашлял, хватал ртом воздух. «Не годен! Убрать!» Несчастного оттаскивали от проверяющих в сторону, он мгновенно умирал, и его кидали на кучу таких же мёртвых. «Годен! Дыши!» «Не годен! Убрать!» Куча с мертвецами росла прямо на глазах! Походила на бесформенную гору одежды и обуви! В которую как будто накидали много париков! Мужских, женских! Кропин приближался к проверяющему, Кропин видел всё вокруг. Вдруг рванул воздуха и закричал: «А-а-а-а!» «В чём дело?! – вздрогнул главный проверяющий, в форме, в погонах, в фуражке. – В чём дело, я спрашиваю?!» К нему подбежали, торопливо начали объяснять: «Сумасшедший, товарищ генерал! Сумасшедший! Не обращайте внимания! Всего лишь сумасшедший!» Генерал перевел дух: «Фу-у, как напугал! Даже в пот ударило!» Вытираясь платком, похлопал Кропина по плечу: «Дыши, дыши, ха-ха. Сумасшедшим можно дышать. Разрешается, ха-ха-ха. Дыши». Подчиненные в фуражках бешено смеялись. Все меднощёкие. «Дыши, дыши! Полудуркам можно!» Но Кропин… опять закричал. Причем хитро, провокационно. Мол, что будет? «А-а-а-а!» «Да дайте ему кто-нибудь! Дайте!» – просил главный меднощёких. Кропину дали. По голове. Очень сильно. Кропин вскинулся на раскладушке, часто дыша и хватаясь за сердце… Покосился на тахту. На агрессивно храпящего Кочергу… Лёг обратно на подушку.
Утром за завтраком Кропин не стал рассказывать Якову Ивановичу про свой сон – ничего, кроме насмешек и подковырок, от него не услышал бы в ответ. И простился даже с ним холодновато. На немалое его удивление.
Когда спускался по лестнице, на площадке между этажами увидел необычайно белого, очень чистенького пуделька. С будто надетыми на лапки гольфиками… Смурное настроение разом исчезло. Мгновенно вспомнился Глинчин. Бедный Павел Андреевич… Хотя в отличие от его вредного Дина, этот кобелёк казался добрым – сразу подошёл и обнюхал штанину Кропина… Более того, стал спускаться с Дмитрием Алексеевичем вниз. Старался даже деликатно в ногу…
– Чей же ты такой ласковый будешь? – спросил у него Кропин во дворе.
Ответа в немигающих бусинках пуделька не нашёл… Он был словно из продолжившегося сна Кропина. Из новой, светлой его части. Чьим-то добрым посланником… Может быть, Павла Андреевича?..
<p>
<a name="TOC_id20265438" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20265441"></a>13. Я запомню это!
Кропин стоял у окна и смотрел на ноябрьский предзимний разлом погоды. Из облачности – в отвес – торчали мутные дымящиеся лапы солнца. Стаями борзых внизу всюду шнырял ветер. Налетал на топольки, буйно, безжалостно шелушил их. Раздутые, как водолазы, шли, ложились на ветер мужчины. Женщины всё время бежали, догоняли свои плащи и платья…
Прямо в трениках и шлёпанцах на босу ногу спешил через дорогу художник Герман Жогин. На прямых ногах инвалидом шаркался к гастроному. Как, по меньшей мере, к храму. До обеденного перерыва всего десять минут! Пропал за стеклянными гуляющими дверями. Чуть погодя обратно выехал на шлёпанцах на крыльцо гастронома. Можно сказать, на паперть. Однако шакалить сегодня не надо было – бутылка уже торчала из его плетенки. Успел. Причастился… И вот опять пошаркался через дорогу. Теперь уже к дому. А Кропин невольно прикидывал: откуда его сегодня придётся тащить – из кухни или прямо из коридора?.. Впрочем, на кухне Гера вряд ли теперь будет распивать…
<p>
</p>
Недели две назад Жогин, как сам потом говорил, Дал Слабину. Прямо в коридоре пытался Овладеть Чушей. Он лез к ней, вышедшей из ванной, колотился с головы до пяток. Какой-то маленький по сравнению с ней, развратненький, как мальчишка. Хватался за плечи её, за открытую грудь. Теснил, пытался прижать к стене, дергаясь все время улыбками:
– Чуша… я… (улыбка!)… не уходи… я… сейчас (улыбка!)… я тебе…
Чуша с удовольствием похохатывала, отстраняла голову. Дала ему распахнуть халат. Казалось, ничего не делала, чтобы унять его. А Жогин, вконец одурев от открывшегося ему, всё так же прыгал и колотился – как будто не мог охватить бетонную стенку:
– Чуша… Чуша… Пожалей… Я тебе…
Женщина смеялась:
– Ну хватит, хватит. Уймись. Ха-ха-ха… Отстань, я сказала! Обслюнявил всю!
Она легонько толкнула его. Он отлетел. Женщина запахнула халат, прошла в комнату, захлопнула дверь. Жогин ещё поколотился и стал. Тут же увидел смотрящего на него из кухни Кропина… Однако не смутился, сразу же пошёл к нему, возбужденно говоря:
– Не дала, Кропин! Понимаешь? – заходил по кухне: – Боится. Где живу – там не ворую! Понимаешь?
Кропин отворачивался, прятал смех. Потом, не выдержав, захохотал. В поддержку ему дон жуан тоже смеялся. По-своему. Со скошенным ртом и с жёлтыми зубьями. Которые, казалось, бренчали. Как всё те же амулеты. Хыр-хыр-хыр-хыр!..
Через неделю он снова попытался… С сердитым бормотанием вытоптался в коридор из комнаты Чуши. Под хохот её. Ощутив резкий удар воздуха в лицо от хлопнувшей двери.
И опять ринулся к Кропину на кухню:
