Четверо появились перед ширмой внезапно. Тихо. Как вытаявшие на тёмной сцене тени. Артист начал быстро раздеваться. Ассистенты (двое мужчин и женщина) ещё быстрее развешивали на ширме вороха одежд. (Одежда как живая летала!) Разговаривали вполголоса, почти шёпотом. Артист в чёрном костюме и бабочке махнул рукой, занавес пошёл разъезжаться. Стало сразу светлее. Артист убежал за ширму к разорвавшемуся аплодисментами залу. Вот тут-то и начались чудеса для ребят. Артист появился за ширмой. Ассистенты тут же облепили его и в чёрных халатах, как дворники,быстро помели к другому краю ширмы. Артист непонятным образом на ходу терял одежду, обретал новую – и выметался ими за край. Под обалдение зрителей. И жуткие потом аплодисменты. Ассистенты бросались к ширме, хватали что надо – и уже ждут. С новыми одеждами. Опять как с мётлами дворники. Артист заскакивает, беспрерывно что-то громко говорит (для зала) – и помели опять, и помели, неуследимо раздевая и так же неуследимо обновляя другой одеждой… Это было какое-то чудо! Согласованность и быстрота всех были неимоверными! Фокусники! Артисты оригинального жанра! Интересней было в миллион раз, чем смотреть из зала! «Ль-ли-ихо, – мотал головой опупелый Колька. – Уж это ль-ли-ихо…»
<p>
</p>
…Директор общежития Силкина зло утверждала в своем кабинете: Д-да! Пока мы здесь командуем, мы, а не вы! Она ходила возле стола. С натянутыми волосами головка роднилась с шахматной пешкой. Однако пешкой проходной, чёрт побери! Д-да! И это запомнить надо! Д-да! В свою очередь новоселовский чуб поворачивался за ней как пушка, как приготовившийся залп. Кто это – вы? Администрация, москвичи! Вот кто! Вот когда станете… настоящими москвичами, тогда посмотрим. А пока – д-да! Что же мы для вас – быдло? Чуб разил прямо, что называется, в упор. За ваши липовые прописки? За ваши общаги? За колбасу вашу? Ну, вот что, Новосёлов. Силкина водила взглядом. Силкина как резала нелепый громадный пиджак этой чубатой орясины, которая, казалось, сейчас заполонила всё: весь кабинет, всю Москву, всю жизнь. Вы… вы за эти провокации ответите, Новосёлов. Вы… вы… Эту демагогию вы ещё вспомните. Локти будете кусать. Локти! Новосёлов пошёл. Стойте! Я не закончила! Руки её вдруг стали метаться по столу. Она теребила, комкала бумажки. Как неизлечимую какую-то болезнь свою. Как извращение. Ей хотелось добить этого парня с идиотским чубом. Добить. Ужалить. Побольней. Уничтожить. Пудреные щечки её подрагивали. Она быстро взглядывала на него, тут же прятала глаза. Ручки её всё метались. Это вам не речи свои говорить… Р-разоблачительные… Не женщину честную лапать… Это вам… Я вам говорила… И не вздумайте!.. Я… Новосёлов вышел…
<p>
</p>
Парни ВИА «Оризонт» стояли на сцене разрозненно, неподвижно, в разных местах и на разной высоте. Одни на подставках, другие ниже, на полу. Как установленные на капсюль патроны. Не дергаясь. Лет через пять подобные ансамбли так уже стоять не будут. Стоять просто, естественно. И петь. Потом артисты с ухваченными микрофонами будут носиться по сцене, скакать. А пока… а пока Новосёлов Сашка хлопал, ужасно радовался каждой песне, без конца подталкивал мать: а?! мам?! Вот поют! Антонина тоже хлопала со всеми – музыка есть музыка, и ребята на сцене ладные: молодые, красивые, хорошо поют – но больше как-то приглядывалась к зрителям, сидящим вокруг. К их одежде, причёскам. Вся публика (в основном из пединститута) была хорошо одета – кругом добротные бостоновые костюмы, даже на студентах. Некоторые девушки в вечерних платьях, сверкают вроде бы настоящие дорогие украшения (может, искусственные всё же, фальшивые?)… Потом смотрела на сына своего… Побусевший потёртый пиджак, оставшийся ещё от отца, которого сын давно перерос, из пиджака которого – давно вырос… Рубашка застиранная… Не модный галстук… Всё это нудило мать. Задевало. Как задевает какой-нибудь недостаток близкого человека, когда он на людях. Его неправильная речь, к примеру, какое-нибудь дурацкое словцо, нелепый поступок, в конце концов… Стало вдруг жалко и себя, несчастную, и сына своего ещё глупого, который радуется вот сейчас со всеми… Нужно шить сыну костюм. Нормальный костюм. (О себе мать даже не думала.) Да. Никуда не денешься. Призанять к уже накопленному – и пошить в мастерской. В магазине разве найдёшь что-нибудь на такого… дядю… «Ты чего?» – удивлялся сын, увидев большие, близко разглядывающие его глаза. Антонина пожимала ему руку, успокаивала. Однако опять всё примечала вокруг. Видела, как по-хозяйски лежали руки парней на плечах девчат. Лежали как-то абсолютно, бесспорно, навечно… И снова думала: почему же сын-то её так не может? Её сын, восемнадцати почти лет? Почему девушки-то у него нет? Ведь всё при парне есть?..
<p>
</p>
…Всё-о! что только есть у мень-ня-а!
Всё-о! в чём радость каж-дого дня-а!
Всё-о! что я зову своей судь-бой,
Свя-за-но, свя-за-но то-олько с тоб-бо-ой!..
<p>
</p>
И смотрела на сына сорокапятилетняя мать, давно по-женски одинокая, с лицом уже как подсохший гербарий, на котором, казалось, остались только эти большие вопрошающие глаза: почему?
Однако с девушками было не совсем так, как думала Антонина. Сашка не то что ходил с ними, но уже – провожал. Двух одноклассниц из вечерней школы, к примеру. Лизу и Галю. Ту же Ирину Сергеевну, молоденькую учительницу. Которая уже не хваталась поминутно за его руку, а хихикала и даже поглядывала со значением…
Путался даже с Яркаевой. Ленкой. Комсомолкой-заводилой. Освобожденным секретарем при СМУ. Девицей, напоминающей шустрые ходики о двух длинных маятниках. Правда, было это недолго. Всего два дня. Но всё же. Было ведь…
В ту осень готовилось СМУ-4 отметить юбилей – двадцатилетие образования славной своей организации. К ГорДКа пригнали целый грузовик, забитый громаднейшими стендами, плакатами, портретами передовиков, столами для президиума и свёртками кумача для них же. Вагон и маленькая тележка наглядной агитации! (Сам себя не похвалишь – кто похвалит?) Командовала возле грузовика Яркаева. Два пэтэушника корячились наверху в кузове. Случился Новосёлов. Проходил мимо. Яркаева аж подпрыгнула при виде долгана: о! то, что нужно! ну-ка иди сюда! Новосёлов? Правильно, помню, взносы заплатил? Молодец, молоток-гвозди умеешь? Отлично! Бери вот это, тащи-тащи, не оглядывайся. Да какая работа? Ты освобождён! ха-ха-ха! Это теперь твоя работа. Сюда-сюда, куда понёс? Куда?! вот бестолковый! молодец, ставь, ставь, да ставь, я тебе говорю! (как крылатый Икар, Новосёлов кружил с громаднейшим фанерным транспарантом). Вот сюда, вот сюда, да сюда, я тебе сказала! сила-есть-ума-не-надо, молодец! а вы чего? брысь за портретом (портретом Ленина)!..
С полчаса, наверное, только снимали всё с машины и таскали в вестибюль. Яркаева пыталась заразить и шофёра. Чтоб загорелся. Не вышло. Шофёр сидел, схватившись за руль и глядя возле руля. Точно руль у него хотели отнять. Пэтэушники долго ходили с Лениным – портрет не хотел в дверь. Ни поперёк, ни наискось – никак. Когда Ленин полез, наконец, в широкое окно – две бухгалтерши вскочили из-за столов и отпрянули. Потом пэтэушники начали носить портреты передовиков. Если Сашка нагружался как мул, то они несли один портрет вдвоём. Очень уважительно и даже в ногу. Торопиться им не следовало: ни в родное ПТУ, ни тем более на стройку к раствору да лопатам. Небольшой вестибюль постепенно заполнялся. Стал напоминать раскардаш только что приехавшей и занесённой выставки. Голова шла кругом – за что тут браться. Казалось, разгрести, рассовать и развешать всё это было невозможно. Однако Сашка уже прибивал портреты к стене. Под команды, конечно же, Яркаевой. Выше! ниже! куда? вбок! обратно! кому сказала? вот орясина! бестолковая! вот так! молодец! кнут и пряник! Пэтэушники где-то прятались. То ли курили, то ли пытались поспать. Яркаева выковыривала, пригоняла обратно. Чтобы хоть поддерживали. От ударов молотка Новосёлова серые грабки пэтэушников подпрыгивали на транспаранте вроде обессиленных зверьков в кукольном театре. Яркаева поносила несчастных пацанят в спецовках: вы-ы! комбинезоны! космонавты-задохлики! недомерки! ещё курят! посмотрите на себя! вы же почти ровесники его! (Новосёлова.) Несчастные тараканы! Я вам покурю! Пэтэушники терпели. Под Яркаевой всё же лучше чем на стройке.
