Новосёлов, смеясь, отвечал, что 140-160 (от выработки зависит), в Москве восьмой год, общежитие, прописка временная («Да у нас и по десять лет ждут! – всё смеялся, радовал всех за столом простодушный, – и по двенадцать! Ещё как!»). Ну а какая перспектива?.. Будет, будет перспектива, Олимпиаду построим, проведём – и всё будет: и прописка, и перспектива.
<p>
</p>
Дядя вроде бы оставался доволен такими откровенными ответами. Однако когда жевал и говорить и петь не надо было, – усиленно, прямо-таки наглядно думал. С какими-то маньячными выкатывающимися глазами психиатра. Который всю жизнь, что называется, был у воды и хорошо ею напился… Новосёлову такие метаморфозы казались странноватыми вообще-то. Если честно.
<p>
</p>
Однако Дядя опять шустро подбегал к пианино и опять пел. «Белые корля-я-яблики, бе-лы-е корля-я-яблики…» И глаза его были весёленькими, нормальными. И всё снова подхватывали, а потом смеялись и хлопали. И задумываться об этих внезапных превращениях Дяди Новосёлову становилось уже как-то неудобно.
<p>
</p>
После тарелочек – тарелки пошли. Довольно вместительные. Где всё уже было стеснено. Вроде как на стройке разброс. Нагромождённый бульдозером. Жаркое с картошкой, ещё что-то из мяса, ещё. Съесть всё это, казалось, уже не было никакой возможности. Хотя и какой-то французисто-итальянистый вначале, к концу обед постепенно превращался явно в русский, купеческий, провально тяжёлый. Желудок растянуло. Что тебе стратостат. Новосёлова спасало только то, что ему нужно было выходить звонить по общему теперь телефону. С полгода как отобранному у матери и дочери. Вынесенному в коридор. Звонить насчёт дружины. Собрались ли. Вышли ли, так сказать, на маршрут. Извините.
<p>
</p>
Держал трубку возле уха, надёргивал номер в аппарате, висящем на стене. Икал. Полутёмный коридор ощущался как прохладный на живот и грудь компресс.
<p>
</p>
По коридору соседи ходили. Тенями. Всё включали и тут же выключали московские свои лампочки. Иллюзия создавалась, что лампочка одна. И она не дается им, перебегает в разные углы, тупички коридора. Прячется. Опять шумно прошла та самая подруга Николетты. Широкая и пёстрая, как балаган. Кивнула Новосёлову. Уносила торт на ладони высоко, будто тюрбан. В трубке у Новосёлова вяло побулькивало.
<p>
</p>
Неожиданно другое ухо поймало тихие слова. Из покинутой комнаты: «…Парень-то в Москву очень хочет… Да. Очень хочет. А ты, Олька – дура. Не мое, конечно, дело».
«Тише! – испуганный послышался голос Николетты. – Замолчи сейчас же!»
<p>
</p>
Новосёлов замер. Один сосед включил свою лампочку. Прямо у ног Новосёлова. Лысый старикашка. С лампочкой изучающе смотрел снизу. Вык– лючился. Пропал. «Да я что, – продолжал говорить картавый голос. – Ваше дело. Повторяется твоя история, Калька. Смотрите… Только фамилию оставит…»
<p>
</p>
Новосёлов боялся дыхнуть. Старикан у ног его опять включился. Свесив голову, смотрел, казалось, меж рук своих и ног. Просвечиваясь, как паук. Жмотистой своей лампочкой. Новосёлову хотелось пнуть его в зад. Повесив трубку, шагнул в комнату. Ни на кого не глядя, красный, сказал, что ему нужно уйти. Просили. Сейчас. Когда звонил. Извините. Повернулся, пошёл к вешалке у двери, к одежде. Все всполошились, разом подвиглись за ним. Наперебой выясняли сзади: что? почему так срочно? что случилось? Саша! почему?
<p>
</p>
Надевал полупальто, без конца извинялся, ни на кого не глядел. Ольга порывалась проводить. Стискивал ей кулачки. Выпучивая белые глаза. Стискивал, сжимал. Ни в коем случае! Вышел.
<p>
</p>
Падал крупный снег. В сумерках дома стояли будто с вскрытыми черепами. Не надевая шапки, Новосёлов нёс на голове такую же шапку вскрытых мозгов…
<p>
</p>
…белые корля-я-яблики, белые корля-я-яблики…
<p>
</p>
…как же теперь жить… ведь нужно унести всё… унести, запрятать… как зверю зализать… чтобы ни одна собака… ни одна рожа… не смогли… не смели… как же теперь…
<p>
</p>
…Мял какую-то тараньку-воблу в руках. Мысли точно со снегом на голове – дохли. Как и пивная пена в кружке, про которую забыл. Потом оставил воблу, взял шапку, стал пробираться к выходу. Какой-то мужичонка тут же заспешил, понёс кружку Новосёлова. У чьего-то столика сразу запал. Верхняя губа по-жабьи затягивала жидкость. Сжимались, дрожали ресницы. Прервался. Являл собой сосущий воздух, пропадающий шланг. Снова быстренько припал, ссутуливаясь. Вздрогнул, когда за Новосёловым громко хлобызнулась дверь.
<p>
</p>
Светилось окно на первом этаже. Женщина задёрнула занавеску. Как будто полу халата на заголившейся кухне.
<p>
<a name="TOC_id20251288" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20251290"></a>11. Река
Отец лежал на столе. Длинный этот стол притащили от соседей. Но всё равно он был короток отцу, ноги в новых носках торчали за край. Дядя Коля-писатель пытался сейчас натянуть на ноги новые тапочки. Одной своей рукой. Тапочки не налезали. Ноги казались култастыми, и словно бы тоже не отца. Саша, помоги! Сашка дёрнулся, но в руку вцепился брат Колька. Ну, что же ты? Повернувшиеся стекла очков от слёз точно были заткнуты тряпками. Ну! Сашка, выдернув руку, подошёл. Когда натягивали тапку, коснулся заголившейся ноги отца. Схватился сразу за неё. Обеими руками. Нога была как будто замороженной, сырой, как будто отходила от мороза… Отступил назад. Колька цапнулся за руку. Вытаращив глазёнки, смотрели.
