На рассвете, выйдя из подъезда жилого дома, оставив дверь чьей-то квартиры на четвёртом этаже распахнутой настежь, Михаил Яковлевич шагал по пустынному, длящемуся бесконечно асфальту, улыбаясь во всё лицо. Без пиджака, в белой рубашке с коротким рукавом. Фонари стояли в тумане – словно красные феи, придерживающие одной рукой подол. На углу высовывал красные языки светофор. Мордатый. Как удавленник. (Из тех, из тех! Из торговцев!) Абрамишин кивал ему, улыбался как знакомому. Оборачивался, помахивал рукой. Светофор икал, вздёрнутый…
Через три дня, вечером, он уже шёл где-то за Москвой, по просёлку, среди колосящегося поля. Отчаянно, как-то рукопашно, размахивал над головой руками. Точно кричал кому-то: стой! сто-о-ой! Потом пел. Пел гимны, псалмы. Которые до этого никогда не знал. Ни слов их, ни мелодий. Наполнял грудь воздухом широко, вдыхая весь воздух с поля. Волнисто, плавно колыхался по проселку с гимном или псалмом. Разом умолкал, продолжая идти, что-то остро ища на дороге. Большие подорожники были раскиданы по земле. Словно раскатанные трупы чертей. Зелёные. Трупы-камзолы. Трупы-лапсердаки. Перескакивал через них, перескакивал. Снова яростно размахивал руками. Или, мельтеша ножками и растопырив руки, начинал разгоняться по дороге детским самолётиком. Из стороны в сторону пылил, из стороны в сторону. Всё дальше и дальше. Становясь всё меньше и меньше на дороге, всё пылил самолётиком к закату. Сам закат был как чей-то подельник. Как приподнявшийся, весь в крови, убийца. И человечек всё бежал и бежал к нему, не останавливаясь.
<p>
<a name="TOC_id20248976" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20248978"></a>8. Ненужное ожидание
В то пасмурное февральское утро Александр Новосёлов ходил, поскрипывал снежком вдоль тяжёлого заснеженного развала деревьев перед консерваторией. Сидящий на пьедестале в кресле Великий Композитор как будто только робко замахнулся крылом. Словно не отлетевший на юг лебедь. Новосёлов поглядывал на него, ощущал себя сторожем, которому от холода пора начать охлопываться, тузить себя, не забывая стукать в колотушку… По самой Герцена вверх и вниз бежали чёрненькие, по-зимнему торопливые люди.
В вестибюле консерватории Новосёлов старался быть сбоку лестницы, поближе к выходу. Озирался, потихоньку согревал дыханием руки. Подошёл к телефону-автомату на стене. Монотонно к уху выходили гудки. Монетка высекла голос: «Да… Слушаю…» Не соображая, что его узнают, поспешно извинился, что не туда попал. Повесил трубку.
Глубинно, как утренний ишак своим голосом, овладевал голосом скрипки скрипач. Арпеджиатто давал, арпеджиатто. Ходил, гнулся. Новосёлов стоял и думал примерно так: зачем звонить, зачем приходить сюда, когда вроде бы – всё, когда отрезано? За Новосёловым наблюдала из гардероба полная старуха в расшитой куртке. Машинально кивнула какой-то студентке, разрешая зайти, повесить самой. Как мухе отмахнула скрипачу, который сразу умолк и тоже уставился на Новосёлова. Хорошо поставленным голосом старуха спросила у Новосёлова, что ему нужно («ма-аладой человек!», пропела она), зачем он тут стоит, для чего явился. Новосёлов подошёл, назвал фамилию, имя, кого ждёт…
– С четвёртого курса?.. – экзаменовала старуха. – Не было её ещё. Ещё не приходила.
Новосёлову вроде бы разрешили остаться. Скрипач тоже возобновил своё арпеджиатто.
– Да замолчишь ты, а? Уйдёшь ты отсюда, а?..
Растрёпанный парень пошёл куда-то, продолжая давать октавы. Октавных своих ишаков. А Новосёлов остался стоять в противоречии: ждать или уйти? Но старуха уже облокотилась на стойку. В ожидании Встречи Девушки И Молодого Человека. Оживившись, поглядывала. То на Новосёлова, то на входную дверь. Откуда должна появиться Девушка. Для Встречи С Молодым Человеком. Стала полностью причастной всему. И уходить Новосёлову из вестибюля было бы уже… полнейшим свинством.
В вестибюль ворвался вконец осмуревший студент. Швырнул куда-то мимо старухи пальто и шапку. Кружил на месте, явно забыв направление, не зная куда бежать. Дико схватил сокурсника ростом чуть выше тромбона:
– Где препы?!
– Препы в репах! – честно прокричал сокурсник, удерживая под мышкой большую папку. С разъехавшимися нотами.
– Кто сказал?!
– Ленка-сольный!! (Сольный концерт, что ли?)
И перепуганные, заторопились, побежали оба, выпуская, подхватывая, собирая с пола нотные листы, точно лебедей.
Улыбающийся Новосёлов ничего не понял из слов парней. Требовался толмач. И старуха ответственно взялась перевести с птичьего:
– Это преподавателей они так называют… «Препы»…
– А «репы»?
– А это они – репетитории…
– Так. Значит: препы в репах… Сидят… Понятно… – Новосёлов уже отворачивался, закидывал голову. – Ленка-сольный сказала… – Не выдержал, захохотал.
Старуха вздрогнула. Красным, индюшачьим переполнилась шипом: тишшшшее! Здесь нельзяяяя! (Что нельзя?) Словно выдохнув всю красноту свою, послушала себя. Для успокоения широко и очень нежно опустила попу на стул. Расшитая вся и позолоченная как вельможа. Со столика взяла в пухлую руку остывающий стакан чаю. Осторожно отпила. Подержала во рту. Определяя, не опасно ли будет для слизистой желудка данная температура чая. С достоинством проглотила. Ещё – и опять проглотила, прослушивая процесс прохождения жидкости (чая) по пищеводу…
– Здесь нельзя… шуметь… Играть можно. Шуметь – нельзя. Да… – подтвердила самой себе ещё раз.
Скрипача отогнали от какой-то двери. Он пошёл, всё так же глубинно осваивая звук, октавя, куда-то дальше. Но и оттуда шуганули. Тогда вышел к старухе. Растерянный, со скрипкой и смычком…
– Домой иди, домой. В общагу свою, – пожалела его старуха. А он, как и Новосёлов, был в раздвоенности: уйти ли? продолжить ли борьбу?
Тут откуда-то появился старикашка в сером мешковатом костюме. Отчего-то злой, неостывающий, весь в себе. Скрипач мгновенно испарился. Ни слова не говоря, старикашка зашёл в гардероб и растаращенно встал. В позу пловца. Изготовившегося прыгнуть с тумбы. Старуха поспешно выхватила его доху – насадила. Слегка старикашку подкинув. С почтением подала шапку-пирожок. Старикашка, проверяя себя, походил. Опустил белую монету в ужавшуюся ладонь. Понёс на выход доху свою как воронье гнездо. Остро выглядывал из неё на встречных. «Сам…» – показала глазами на потолок старуха. Кто он, этот «сам» – Новосёлов не стал узнавать. Нужно было уходить самому. Пора было уходить. Вот прямо за стариком и двигать. Но опять чувствовал себя несколько повязанным, что ли. Вовлечённым в действо. Как в кинотеатре во время сеанса. Нужно вылезать на выход, надоело, а как? Как сделать так, чтобы не показать неучтивость. Неучтивость не только к людям, к зрителям, оттаптывая им ноги, получая тумаки, но и к фильму, который они смотрят с таким увлечением, к идее, так сказать, его, к фабуле… А старуха всё поглядывала (главная зрительница), облокотясь на барьер. Ожидая от него, Новосёлова, как бы продолжения фильма.
