Действительно, «больной весь Макаров» сидел на крыльце и наворачивал на голое колено большой капустный лист, подбинтовывая его белым мятым платком. Вся нога была отёкшей, багровой, в язвах. Походила на заплесневелую конскую колбасу. Макаров делал свое дело молча. Как будто не видел вошедших во двор. Которые тоже молчали железно. Которые не сводили глаз с этой показываемой им страшной ноги.
Наконец, закончил процедуру. Скинул пижамную штанину, поднялся и сказал:
– Ну, здорово, что ли, пацан?
Новосёлов бросился, спрятал у себя на груди усохшую, коротко стриженную головёнку Макарова. Сразу охрип, не мог говорить. Колыванов тоже свернул голову набок, окаменел как конь…
– Ну, ну, будет! раздавишь!.. – говорил Макаров Новосёлову. Отстранился. Пожал руку Колыванову. – Заходите в дом, ребята!
Растопыривая ручонки, тощенький, мелконько полез на высокое крыльцо. Перед ошарашенными мужчинами как будто залезала на крыльцо одна пустая пижама с широкими штанами!.. Ещё раз перевели дух, двинулись следом.
За столом у Макаровых всё происходило почти так же, как и за столом у Колывановых. В каюте самоходки «Бирь». Только уравнивая себя с хозяевами и даже несколько возносясь над ними, Колыванов-гость выставил на стол Свою бутылку. Купленную, правда, на этот раз Новосёловым. Но всё равно свою. В общем – Нашу… Однако Макаров поставленную перед ним рюмку прикрыл рукой: «Мне нельзя, ребята. Язва, мать её… Скоро, верно, резать будут…» Поданную плоскую тарелку с какой-то затирухой принял от жены обречённо, – не оборачиваясь, со своего плеча, одной рукой. Возюкал ложкой, склонив голову с потоптанными серыми волосками.
Убивала гостей худоба его. На человека тяжело было смотреть. От человека остался один череп! Лобастенький костяной черепок, почти без щёк и подбородка!.. Однако… черепок по-прежнему глазастый. Всё знающий, всё помнящий. Который говорил уже Новосёлову, чтобы тот обязательно покрасил «Бирь». Покрасил всю. От носа и до кормы. А то стыдоба перед людьми. (Колыванов виновато уводил улыбку.) Этот-то (кивок в сторону Колыванова) не сделает ведь никогда. Кроме своего мотора, ни к чему не прикоснётся. А ты вот с этого и начни. И рубку не забудь, и рубку! Всё это говорилось с напором, требовательно. Как будто бы уже договорились, что Новосёлов с завтрашнего дня на «Бири» – шкипер.
– Дядя Толя, я ведь не решил ещё – буду ли работать на реке…
– Это – как? – не понял Макаров. – Куда же ты пойдёшь? Баранку, что ли, крутить? И не говори мне даже об этом, и не дури. Чтобы завтра же с Колывановым в контору пошёл. Завтра же!
Колыванов сразу подхватил (нашел дело!), тоже стал наседать, говоря, что сейчас и оклады повысили, и спать на «Бири» будет где – сшибем переборку в кандейку, по новой разгородимся – вот тебе и ещё каюта, вторая! Новосёлов только посмеивался на все эти слова и вроде бы соглашался.
В свою очередь, расспрашивал о теперешней жизни на реке. Когда достроили причал? С чем и куда ходят? Сохранилась ли удалая команда «Сима»? Плавает ли ещё?.. Постепенно узнавал о знакомых и смешное, и печальное:
<p>
</p>
…Володя Ценёв, шкипер «Сима», утонул пять лет назад. И, конечно, – пьяный. На ходу баржи, ночью, выливал мочу из ведра и ступил потом мимо фальшборта в реку. Думал, видимо, что в том направлении – оставленная им каюта. Что нужно идти туда… Улетел вместе с ведром, и больше его не видели. Колёска метался, орал, кидал в темноту спасательные круги, пока неуправляемый «Сим» не врезался в берег и не попадали на палубе все полуголые Володины инвалидки, тоже стенающие и орущие…
<p>
</p>
…Колёску таскали вместе с инвалидицами в милицию и к прокурору. Однако Колёска клялся, божился, что всё именно так и было: выливал Володя из ведра и шагнул за борт… Перепутал направление. Не сориентировался, понимаете? Он, Колёска, видел это собственными глазами. Из рубки. Был на руле. Инвалидки ничего не могли сказать по делу, заплетались только в осьминожью свою кучку, плакали…
<p>
</p>
…через месяц Колёска сбежал из города. Вроде как от жены. Однако многие думали, что это он «помог» Володе. В общем, тёмное дело…
<p>
</p>
…как к мемориальному музею Дорогого Володи, инвалидицы ещё долго приходили на берег к «Симу». Приходили группками и по одной. Помаявшись на берегу, не выдержав, спешили по трапу на «Сим». Как будто ехали уже на целой группе осьминогов. Но новая команда гнала их с судна, материла, и они так же быстро съезжали назад, на берег. И могли грустить уже только там, на пустом гольце возле «Сима»…
<p>
</p>
…хромой сторож Муллаянов (Муллаян) жив. На пенсии. Пенсия маленькая. Однако в ресторан «Речник» обедать всё так же ходит. Правда, теперь только раз в месяц. Сразу, как получает пенсию. Меню своему не изменил ни на грамм: «горящий куриный лапша – большой тарелка и щяй – ощщень горящий – десять стаканов!» После того, как съедает лапшу, сидит перед ротой стаканов – не торопясь пьет Щяй. Вспотев, раскрасневшись, использует одну и ту же утирку в мелкий орнамент, длиною с версту…
<p>
</p>
…за годы, что Новосёлова не было в Бирске, многое изменилось и в самой Организации СМУ-4. За развал работы Побежимова отправили на пенсию. И в самое время. Потому что почти сразу несколько его соратников попались на воровстве. Сорганизованные прорабом Четвёркиным в преступную группу. Начальник АХЧ, один из бухгалтеров, несколько шоферов. Ну и, конечно, сам Четвёркин –можно сказать, главарь преступной группы. Который при полном, небезвозмездном покровительстве начальников пускал налево целые машины цемента, кирпича, всевозможных пиломатериалов. Когда шло следствие, таскали и Володю Ценёва. Но вывернулся-таки Володя. А уже только потом утонул… Шуму было много. Суд был открытый, выездной. Проходил в ГорДК. Комсомолка Яркаева выступала свидетельницей. Пламенно защищала Четвёркина. Не помогло. Впаяли тому десять лет. Да и остальным немало… Потом пришли новые люди. Они-то и достроили причал…
<p>
</p>
