На возвышенной площадке перед лифтами гордо носила это платье как небольшой предстартовый дельтаплан. Точно выискивала с ним наиболее подходящее место, с которого можно было бы стопроцентно взлететь.

     – Сегодня будут Манаичев и Хромов, – сказала Новосёлову. – Вы понадобитесь. Я – на шестнадцатый. (Этаж).

     Вошла в раскрывшийся лифт. Дверь сдвинулась. Силкина взмыла, наконец. На шестнадцатый.

     По приказу Манаичева с месяц как стали пригонять бригады маляров и плотников. Белить, красить, менять плинтуса, чинить двери, окна. Начали сверху, с шестнадцатого этажа. Однако работали бригады почему-то накатами. На день-два появлялись, потом исчезали. После них оставались брошенные высокие козлы, неприбитые плинтуса, банки краски, вёдра с мелом и известью. В коридоры как будто сначала запустили, а потом размазали по стенам стада зебр и леопардов. Детишек в коридор теперь никто не выпускал. В коридорах надолго поселились запустение и тишина.

     Кропин смеясь говорил, что весь ремонт теперешний затеян с перепугу. Для перестраховки. К Олимпиаде. Вдруг какой-нибудь эфиоп-олимпиец забредёт ненароком сюда. Да, не дай бог, поселится. А, Саша?

     Посмеялись. А если серьёзно, ведь сегодня должна явиться, наконец, и бригада слесарей: чинить краны, менять батареи. Продёрнуть кое-где новые стояки. Ведь всё закуплено, завезено, лежит в мастерской на первом этаже. А гада Ратова опять нет на месте. Дверь ломать, что ли, снова? Ведь ломали уже. Как выжить эту сволоту, Дмитрий Алексеевич? Посоветуйте! Ведь Хромов обещал убрать его!..

     Обещать, как говорится, – не жениться, Саша, сказал Кропин.

<p>

 </p>

     Над ботинком на сапожной лапе трудолюбиво скукожился сапожник. Его раскрытая дверь соседствовала с закрытой дверью сантехника. Новосёлов спросил, был ли Ратов сегодня.

     – А кто его знает… Ищи… – последовал философский ответ.

     Сапожник взмахнул молотком, ударил. Любовно разглядывал результат. Снова взмахнул. И снова ударил. И вновь приклонился к ботинку с любовью.

     Новосёлов шёл, сам не зная куда. Кипел злобой. Как от чёрта, позади на цыпочках пропрыгал Ратов-Ошмёток. Из одной двери в другую.

<p>

 </p>

     Ближе к обеду появились и стали ездить на лифте Манаичев, Хромов и Тамиловский. Набившись с сопровождающими в грузовой лифт – молчали. Точно непристёгнутые пассажиры взлетающего самолета. На нужном этаже из лифта первой выбегала Силкина и вела. Крылато взмахивая руками, показывала на уделанные малярами стены. От этажа к этажу Манаичев хмурился больше и больше.

     – Вы что – идиоты? – повернулся к Хромову и прорабу Субботину. – Вы что тут развели, понимаешь? Олимпиада через десять дней! Вам что было сказано? – первые два-три этажа – и всё. Остальные потом, в рабочем порядке, после Олимпиады! А?!

     Субботин и Хромов оправдывались, как могли, сваливая всё на ту же Олимпиаду: рабочие на объектах, замазывают свои грехи, сроки поджимают. Однако всё исправим!

     – Да что «на объектах», что «исправим»! Тут же работы на полгода! А если придётся селить к нам? Этих, как их? – олимпийцев? Что тогда?..

     Хромов и Субботин молчали. Каждый находил свой потолок. Чтобы обиженно разглядывать его.

     По инерции Манаичев шёл дальше. Все снова спешили за ним.

     Новосёлов спотыкался сзади. Взгляд всё время вязался к белой молодежной рубашке Манаичева с коротким рукавом. Совершенно нехарактерная для него, рубашка была схвачена под мышками чёрными лапами пота. Серый плешивый затылок однако не помолодел, походил на всё тот же плохо свалянный валенок, пим.

     Уже на первом этаже решился подойти к начальнику. Хмуро говорил об утреннем автобусе для пацанов. Для пэтэушников. О драках, о ежеутренних диких посадках в автобус. Нехорошо это. Стыдно. Для нас, взрослых. Просил выделить ещё один автобус.

     Все напряженно молчали, ожидая ответа Манаичева. Силкина затеребила карандаш.

     Начальник с удивлением разглядывал парня с настырным чубом, точно впервые увидел его таким.

     – Ты что, Новосёлов, с луны свалился? Опомнись. Да я им десять автобусов дам – они будут драться! Кто успел, тот и съел! Неужели непонятно? Ты что – жизни не знаешь? Ты где живёшь: на земле или на небе?

     – А как же с тем, что человек человеку друг, товарищ и брат? – упрямился шофёр.

     – Ну, это уже к Тамиловскому! Он тебе пошаманит. Душевно. С переливами души. (Парторг Тамиловский с улыбкой склонил голову. Точно винился за постоянные свои губные переливы, олицетворяющие переливы его тальянистой души.) А я тебе скажу, что так было, так есть и так будет. Всегда! Понял?

     Начальник помолчал…

     – Кстати, хочу тебя обрадовать, Новосёлов. Твой друг опять попался. Серов. Из трезвяка утром позвонили. Справлялись: точно ли он у нас работает или всё врёт. Так вот, с сегодняшнего дня он уже не работает. Так и передай ему. Домой поедет. До Олимпиады выметем. Дома будет пить. В прошлом году я пошёл тебе навстречу, замял всё, все его художества. В этом году – баста!.. Это тебе, Новосёлов, на вопрос о дружбе, товариществе и братстве.

     Все делали вид, что ничего особенного не произошло, крутили головами, точно выискивали по вестибюлю знакомых.

     Однако Силкина от неожиданности, от ударившей её новости пошла красными пятнами. Заплясавший карандаш утихомиривала пальцами как эпилептика. От злорадостного торжества не могла даже взглянуть на Новосёлова.

     Между тем Манаичев всё недовольно хмурился.

     – Ну, я надеюсь тут на вас… Только первые три-четыре этажа! Поняли? Остальные после Олимпиады… До свидания.

     Начальник пошёл на выход. Тамиловский покатился вперед, чтобы открыть дверь. Высокий, могучий Хромов спускался по лестнице последним. Скантовывал себя со ступени на ступень самодовольно, гордо. Как Александрийский столп.