По другую сторону Полевых ворот народу собралось еще больше, однако просторное поле позволяло людям двигаться свободно. Посреди простого люда виднелись роскошные кареты, мулы в богатой сбруе, на которых ехали парами ремесленники со своими женами; одна спесивая дама в шляпе с перьями и золотых украшениях, подгоняла своего осла, чтобы держаться вровень с осужденными и иметь возможность их оскорблять. Но по мере того, как они выезжали на поле, ажиотаж и суматоха усиливались. Приближалось великое завершение праздника. Знатные дамы и простолюдинки, мужчины с малолетними детьми на плечах, всадники и даже кареты занимали места получше, передвигались от столба к столбу, осведомляясь, кому он назначен, задерживаясь на минуту-другую у лавочек со всякой мелочью. Другие уже давно заняли места перед столбами и теперь яростно их защищали. Дым от жарящихся колбас и пончиков распространялся по всему полю. Сейчас должен был начаться последний номер программы: сожжение еретиков, их конвульсии, их искаженные лица среди пламени, их вопли, когда языки огня начнут лизать их тела, патетические гримасы их физиономий, на которых уже просматривается отпечаток ада.
Сидя на осле, Сиприано разглядел ряды столбов, кучи поленьев и поблизости от них лесенки, крюки, чтобы привязывать к ним обреченных, беспокойное движение стражей и палачей. Завидев первых появившихся на поле ослов, толпа радостно заорала. Этот крик заставил встрепенуться тех, кто в ожидании держались на некотором расстоянии, и они со всех ног кинулись к ближайшим столбам. Один за другим ослы с осужденными разбредались, каждый становился на свое место. Сиприано неожиданно увидел рядом с собой осла Педро Касальи – у дона Педро во рту торчал кляп, весь он был замаран блевотиной столь обильной, что альгвасилы поспешили снять его с осла и полить водой из кувшина. Надо было привести его в чувство. Из уважения к зрителям необходимо было сжигать осужденных живыми, за исключением удушенных гарротой. Когда Педро Касалью обдали водой, он поднял голову и обезумевшим взглядом окинул место сожжения. Столбы стояли через каждые двадцать вар, ближайшие к Скорняжному кварталу предназначались для примирившихся, а столбы на другом конце ряда – для тех, кто будет сожжен живым, в загодя установленном порядке: Карлос де Сесо, Хуан Санчес, Сиприано Сальседо, фрай Доминго де Рохас и Антонио Эрресуэло. Столб дона Карлоса стоял рядом со столбом Доктора, которого должны были предварительно удушить гарротой, и он, прежде чем палач принялся за дело, снова попытался было обратиться к народу, однако толпа, угадавшая его намерение, заглушила его криками и свистом. Народ раздражало запоздалое раскаяние – оно затягивало или портило самую заманчивую часть зрелища. Пока шею Доктору обматывали гарротой, два стража сняли с осла Сиприано Сальседо, и когда он оказался на земле, поддерживали его под руки, чтобы он не упал. Он не стоял на ногах, но увидел Минервину так близко, что успел ей шепнуть: «Где ж ты пряталась, Мина, что я не мог тебя найти?» Но стражи тут же подхватили его, поднесли к столбу и там привязали. Рядом с ним, у столба фрая Доминго, продолжалось кружение сутан, священники поднимались и спускались по лестнице, переговаривались или бегали за более авторитетными духовными особами себе в помощь. Тогда снова появился иезуит падре Табларес, который торопливо поднялся по лестнице и долго беседовал с осужденным. Шум толпы заглушал их голоса, но, вероятно, он сказал что-то важное, потому что фрай Доминго смягчился, и падре Табларес с верхней ступеньки лестницы громко попросил священников, стоявших у ее основания, не медля позвать писца, который через несколько минут появился на черном муле. Это был мужчина средних лет с короткой бородкой, опытный в своем деле; он достал из футляра лист белой бумаги; очень юный монах, совсем мальчик, держал перед ним чернильницу. Фрай Доминго поглядывал то в одну сторону, то в другую, словно в растерянности и не понимая, что происходит, но когда падре Табларес снова что-то зашептал ему на ухо, он кивнул и звучным, хорошо поставленным голосом заявил, что верует в Христа и в Церковь и перед всем народом проклинает свои прошлые заблуждения. Священники и монахи встретили его заявление радостными возгласами и жестами восхищения, говоря друг другу: «Он уже не упорствует, он спас себя». Между тем писец, стоя у подножия столба, торжественно поднял лист с записью всего этого, а разъяренная толпа разразилась бурным протестом против вмешательства духовных особ.
Сиприано, привязанный к крюку на столбе, не сводивший подслеповатых глаз с Минервины, чувствовал накал толпы, оживленную суету палачей и альгвасилов, слышал их голоса. Где же его палач? Почему не появляется? Внезапно он вздрогнул от воя толпы и глухого удара – это упал рядом с ним труп удушенного гарротой фрая Доминго, и тут же гигант-палач толкнул труп в костер, и взвились первые снопы искр. Народ был разочарован, что сжигают безжизненное тело, и начал перемещаться на левую сторону, поближе к четырем осужденным, ожидающим казни, однако люди, занявшие эти места, встретили их наплыв враждебно, отталкивая обратно, вступая в словесные перепалки. Не обращая на них никакого внимания, палач принялся поджигать костер Хуана Санчеса – пламя вспыхнуло мгновенно, и сразу же едко запахло горелым мясом. Однако, прежде чем добраться до тела, огонь опалил связывающие его веревки, и Хуан Санчес, почувствовав себя свободным, ухватился за столб и полез по нему вверх с ловкостью обезьяны, вопя что есть сил и умоляя о милосердии. Толпа рукоплескала и хохотала, восхищаясь его обезьяньим проворством. Левый бок слегка обожгло, кожа на нем сморщилась, посерела, и Хуан Санчес, уцепившись за верхушку столба, слушал увещевания какого-то доминиканца, которые на миг заставили его поколебаться, однако, повернув голову и увидев, с каким мужеством терпит муку дон Карлос де Сесо, он согласился и без единого протестующего жеста соскочил вниз, обратно в огонь, где, несколько раз подпрыгнув, лишился чувств и скончался.
Расположившаяся перед столбами толпа выла от восторга. Дети и некоторые женщины плакали, но большинство мужчин, разгоряченных спиртным, смеялись прыжкам и судорогам Хуана Санчеса, называли его прокаженным, ублюдком и кривлялись, передразнивая его жесты и пируэты. Точно так же смех и слезы публики вызвали конвульсии бакалавра Эрресуэло с кляпом во рту, когда огонь пополз у него между ногами вверх, пока не охватил все тело, и тогда, как только пламя уничтожило кляп и освободило рот, нечеловеческий вопль вырвался из его глотки. Многие женщины в ужасе закрывали глаза, другие молились, сложив ладони и опустив глаза, но мужчины не переставали улюлюкать и вопить. Сиприано едва сознавал, что рядом с ним уже погибли в огне Сесо, Хуан Санчес и бакалавр. Огонь быстро прикончил их, и тяжкое зловоние горелого мяса повисло в воздухе. Сиприано увидел, что палач направляется к его столбу с дымящим факелом в правой руке, и тогда он закрыл свои воспаленные глаза и снова попросил у Господа нашего хоть какой-нибудь знак. Тут к палачу, подобрав сутану, подбежал один из священников и, отчаянно жестикулируя, стал просить его повременить с казнью. Это был падре Табларес. Запыхавшись, он подошел к лестнице и на первой ступеньке остановился, приложив руку к груди. Потом одним духом поднялся наверх и приблизил свое полное сочувствия лицо к лицу едва живого Сальседо. Падре тяжело дышал. Ему пришлось выждать несколько минут, прежде чем он смог заговорить:
– Брат Сиприано, еще есть время, – сказал он наконец. – Соберись с силами и подтверди свою веру в Церковь.
Мужчины в толпе засвистели. Сиприано приоткрыл распухшие веки и слабо улыбнулся. Во рту у него пересохло, ум мутился. Он поднял голову, посмотрел вверх:
– В…верую, – сказал он, – в Святую Церковь Христа и Апостолов.
Падре Табларес приблизил свои губы к его щеке и поцеловал его.
– Брат, – взмолился он, – скажи «Римскую», только это, заклинаю тебя благословенными Страстями Господа Нашего.
Народ нервничал. Раздавались свист, брань. Сиприано, опершись затылком о столб, с благодарностью смотрел на падре Таблареса. Ни за что на свете не хотел бы он впасть в грех гордыни. Палач, держа факел в правой руке, смотрел на них с нетерпением, пока писец у подножия столба с пером наготове ждал покаяния осужденного. Сиприано опять закрыл глаза и попросил у Господа Нашего какой-нибудь знак. От резкой боли у него дергалось веко, и он смиренно, как бы извиняясь за свое упорство, пробормотал:
