– Я это понимаю, сын мой, – сказал он. – Присутствуй на мессе и молись за нас. Я также вынужден делать то, во что не верю. Иногда следовать заведенным обычаям даже полезно – чтобы не возбудить подозрений у Инквизиции. Но настанет день, и мы сможем сделать нашу веру явной.

– Так мы вроде новых христиан, ваше преподобие?

Складка горечи на устах Доктора стала заметней, но он сказал:

– Послушай, сынок. Если они повременят четыре месяца, прежде чем начать преследовать нас, то нас будет столько же, сколько их. А если шесть, то мы сможем сделать с ними то же, что они хотят сделать с нами.

Ответ Доктора поразил Сиприано. Неужели он хотел сказать, что половина города уже заражена «проказой»? Что великое множество верующих, посещавших его проповеди, причастны к Реформации? Для Сальседо братья Касалья и дон Карлос де Сесо были тремя непререкаемыми авторитетами, самыми просвещенными из всех людей. В минуты сосредоточенности он благодарил Бога за то, что они были поставлены на его пути. Занятия теологией укрепили его веру, рассеяли застарелые колебания: он обретал покой. Его уже не ввергали в тоску сомнения, нетерпеливое желание творить добрые дела. Тем не менее, временами, когда он благодарил Бога за встречу со столь достойными личностями, его мозг молнией пронзала мысль о том, не объединяет ли этих троих почтенных людей, внешне столь различных, гордыня? И он резко встряхивал головой, чтобы прогнать греховную мысль. Доктор предупреждал его, что Лукавый не дремлет. Необходимо жить так, чтобы дух был всегда настороже. Нет, думал он, это на него наверняка что-то находит, ведь он почитает своих учителей, даже благоговеет перед ними. Они настолько превосходят его умом, что он должен считать редкостной привилегией возможность уцепиться за них и идти, куда они ведут, с закрытыми глазами.

Был январь, двадцать девятое число. Доктор встал со старого кресла и, взяв с письменного стола серебряный колокольчик, громко позвонил. Вошел Хуан Санчес, слуга, поражавший своей худобой, с пергаментным, желтым, как старая бумага, лицом.

– Хуан, – сказал Доктор, – ты уже знаешь этого сеньора, дона Сиприано Сальседо. Он будет присутствовать на нашем собрании в пятницу. Позови остальных к одиннадцати вечера. Пароль – «Торосос», отзыв – «Свобода». Как всегда, будь осторожен.

Хуан Санчес склонил голову в знак согласия.

– Как будет угодно вашей милости, – сказал он.

Затаившись в чуланчике, Сиприано уловил привычный кашель жены в соседней комнате, сел на кровати и подождал несколько минут. Служанки, должно быть, также уже легли спать у себя наверху, поскольку в доме не было слышно ни звука. Висенте – внизу, возле стойл, – также не шевелился. Сиприано, встав с постели, почувствовал, как у него сжалось сердце. Он глубоко вздохнул. Загодя он смазал дверные петли, чтобы они не скрипели. Он спустился по лестнице на цыпочках, со свечой в руке, которую погасил в прихожей и поставил на сундук. Он никогда не был ночным гулякой, но больше, чем ощущение новизны, этой ночью его возбуждали слова Педро Касальи, сказанные в Педросе: «Чтобы быть действенными, собрания должны быть тайными». Секретность и чувство сообщничества сопутствовали этому ночному собранию, первому, в котором Сиприано предстояло принять участие. Секретность и конспирация, думал он, были переводом других слов, более возбуждающих, таких, как страх и тайна. Никто, кроме них, не должен был знать о существовании этих собраний, ибо иначе карающая длань Инквизиции неумолимо обрушится на их группу. Стоя в дверях, он перед выходом на улицу перекрестился. Страха он не испытывал – лишь некоторое волнение. Ночь была холодной, но безветренной. Сырой холод, вовсе не свойственный плоскогорью, пронизал его до костей. Тишина окрест привела его в замешательство, он не слышал других звуков, кроме заставляющего его вздрагивать звука собственных шагов, топота лошадей по булыжному настилу конюшни, далеких шагов городской стражи. Он продвигался вперед почти на ощупь, хотя наверху, там, где крыши домов сближались, виднелся рассеянный белесый свет. В некоторых окнах робко мигали огоньки ламп, настолько слабые, что их свет не достигал улицы. Он услышал где-то вдалеке голос пьяного и стук копыта в деревянную дверь. Охваченный нервным возбуждением, он перебежал Конюшенную улицу и оказался в начале Узкой. На этой улице, поистине узкой, обставленной с обеих сторон дворцами знати, волнение коней в стойлах было еще более заметным. Они били копытами о землю и фыркали в беспокойном сне. Сиприано кутался в накидку с капюшоном. Страх усиливал ощущение холода. На перекрестке он свернул направо. Здесь было не так темно, виднелись смутно белеющие фасады домов и в особенности темные проемы окон. Он шел почти посреди улицы, слева от сточной канавы, и едва слышное эхо его шагов, отраженное зданиями, направляло его, как летучую мышь. Вскоре он разглядел деревянный дом, за которым стоял дом доньи Леонор, и пошел, прижимаясь к фасадам. Удары сердца под накидкой были теперь особенно ощутимы. Сиприано колебался. Доктор предупредил его: «Не пользуйтесь дверным молотком, ваша милость, от него слишком много шума». Он подошел к двери, но не постучал. Лишь дважды вполголоса произнес: «Хуан!». И хотя, как было ему известно, Хуан Санчес должен был встречать приглашенных, никто не ответил. Он вытащил руку из-под накидки и дважды постучал в дверь костяшками пальцев. Прежде, чем затих второй удар, послышался хриплый приглушенный голос Хуана Санчеса:

– Торосос!

– Свобода! – ответил Сиприано Сальседо.

Дверь бесшумно отворилась, Сиприано вошел, и Хуан пожелал ему доброй ночи. Хуан говорил шепотом. Не повышая голоса, он спросил, знает ли дон Сальседо, куда идти. Сиприано предложил ему остаться у двери, так как знал расположение часовни в глубине узкого коридора. Пока он шел по нему, вновь вспомнились загадочные слова Педро Касальи: секретность и конспирация. Он вздрогнул.

Донья Леонор и Доктор Касалья уже сидели на возвышении за столом, покрытым темно-лиловой скатертью, лицом к восьми большим скамьям, стоящим внизу в ряд. Маленькое окно в глубине было закрыто обитым тканью ставнем, не пропускающим свет и голоса наружу. Сиприано наклоном головы приветствовал семейство Касалья. Педро также был там, на второй скамье, и перед тем, как сесть, Сиприано заговорщически посмотрел на него. Одна свеча на столе и другая – в стенной нише, рядом с которой сидел Сиприано, слабо освещали помещение. Тут он распознал в человеке, сидящем рядом с Педро, бесспорное фамильное сходство: без сомнения это был Хуан Касалья, другой брат Доктора, а женщина подле него, была Хуана Сильва, невестка Доктора. Среди прочих сидящих на скамьях он узнал также Беатрис Касалью, дона Карлоса де Сесо, донью Франсиску де Суньига и золотых дел мастера Хуана Гарсиа. Поскольку ювелир сидел ближе других, Сиприано шепотом спросил его, кто сидит на четвертой скамье, слева от стола. Это были житель Торо бакалавр Эрресуэло, Каталина Ортега, дочь сборщика податей Эрнандо Диаса, фрай Доминго де Рохас и его племянник Луис. Прежде, чем началось действо, в часовню вошла высокая стройная женщина необыкновенной красоты, закутанная в приталенную накидку и в тюрбане, скрученном на затылке. Ее появление вызвало среди присутствующих легкий шум. Золотых дел мастер Хуан Гарсиа повернулся к Сиприано и подтвердил: донья Ана Энрикес, дочь маркизов де Альканьисес. За минуту до появления доньи Аны послышался звук колес отъезжающей кареты, нигде не остановившейся до ближайшего перекрестка. Очевидно, донья Ана боялась темноты, но в то же время проявляла предусмотрительность и не хотела выдать место собрания. Последним, закрыв за собой дверь, вошел Хуан Санчес. Большеголовый, с морщинистой кожей, желтой, как старая бумага, он сел перед Сиприано на левый край первой скамьи. Все выжидательно смотрели на Доктора и его мать, сидящих на возвышении, и когда шепот стих, донья Леонор откашлялась и объявила, что собрание открывается чтением прекрасного псалма[101], который братья из Виттенберга поют каждый день, но им пока что придется ограничиться его чтением. Донья Леонор говорила медленным, хорошо поставленным голосом, сильным, но приглушенным. Сиприано посмотрел на донью Ану, длинная, украшенная жемчужным ожерельем шея которой выступала из накидки, – он увидел, что она склонила голову и молитвенно сложила руки.