– Перечитываю Эразма, – ответил Касалья. – Его учение неисчерпаемо.
– В свое время я был закоренелым эразмистом, – сказал Сиприано с усмешкой.
Священник встрепенулся:
– Ваша милость и впрямь когда-то интересовались Эразмом?
– Поймите меня, падре. Это было в детстве, когда происходила Конференция об Эразме. Тогда у нас в школе образовалось две партии, и я принадлежал к эразмистам. И хотя никто из нас не знал, кто такой Эразм, мы за него сражались.
Они брели, куда глаза глядят, прошли селение и оказались на дороге из Вильявендимио в Topo. Касалья наблюдал всякую живность, особенно птиц, выказывая себя знатоком природы. Обыкновенные скворцы, по его словам, большие забияки и лучшие строители, чем черные, да к тому же более болтливы и голосисты.
Но прежде всего священника интересовало упоминание Сальседо о его жизни в школе. Он спросил, где тот учился.
– В Приюте для подкидышей, – ответил Сальседо.
– Однако ваша милость им не были, я хочу сказать, подкидышем.
– Не был, но мой отец полагал, что я нуждаюсь в суровой дисциплине. Он считал меня тупым, и многие наставники ничего не могли со мной поделать.
– А не было ли среди них падре Арнальдо?
– Был, да еще падре Товаль, они схватились как раз насчет Эразма. По мнению падре Арнальдо, Эразм был вдохновителем Лютера. Без него Реформы никогда бы и не было. Напротив, падре Товаль считал голландца добрым христианином.
Взгляд Касальи, казалось, был устремлен куда-то вдаль.
– То были дни надежды, – сказал он вдруг. – Император был на стороне Эразма, поддерживал его, как и инквизитор Манрике. Что могли поделать с ними стаи назойливых мух? Именно тогда Эразм обнародовал вторую часть своего «Гипераспистеса»[95], споря с рядом утверждений Лютера. Это подняло его авторитет в глазах короля, который в своем письме обращался к нему как к «нашему дорогому, благородному и благочестивому другу».
Голос Касальи дрожал от потаенной тоски.
– И почему же все так скверно обернулось?
– События потекли по другому руслу. Это было неизбежно. Инквизитор Манрике перестал поддерживать Эразма, а императору в Италии было не до него. Монахи воспользовались обстоятельствами, чтобы напасть на него публично. Карвахаль[96] язвительно разнес «Гипераспистес», а Эразм вместо того, чтобы промолчать и сделать вид, что ничего не заметил, яростно бросился ему возражать. Ситуация изменилась на сто восемьдесят градусов. С той самой минуты для Инквизиции Эразм и Лютер стали отростками от одного корня.
Они дошли до изгиба старого русла, поросшего тростником, где сновала нахальная сорока. Священник с любопытством разглядывал птицу, не замедляя шага. Солнце все увеличивалось в размерах и краснело, опускаясь за серые холмы на западе. Педро Касалья остановился и спросил:
– Ваша милость обращали внимание на кастильские сумерки?
– Я часто наслаждаюсь ими, – ответил Сальседо. – Закаты солнца на плоскогорье бывают потрясающими.
Они повернули назад. Потянуло вечерней прохладой. Вдалеке виднелись глинобитные домики, над которыми возносился силуэт церкви. На колокольне высились четкие силуэты аистов, уже высидевших птенцов. Педро Касалья вновь посмотрел на заходящее солнце. Его завораживали переливы света. В застывшем воздухе раздался звон колокола. Касалья ускорил шаг. Его глубоко сидящие глаза были обращены к Сальседо:
– Вчера Эразм был нашей надеждой, а сегодня его книги запрещены. Но это не остановит тех, кто продолжает верить в Реформу, которую он предлагал. Возможно, что другой и быть не может. Тридент ничего существенного не принесет.
На следующее утро на небо набежали белые облака. Огонек мчался к Вильявьехе, скача по склонам холмов во весь опор. Сиприано наслаждался быстрой ездой, свежим ветром в лицо и думал о братьях Касалья, об их меланхолическом настроении и реформаторском пыле. Теперь он лучше понимал, почему проповеди Доктора порождали в нем чувство пустоты. В Кастилии эразмизм был искоренен, их дело было проиграно. А ведь еще двадцать лет назад падре Арнальдо заставлял их молиться за церковь, за погибель эразмистского учения. Как можно согласовать столь разное отношение к одному и тому же явлению? Огонек оставил позади Тордесильяс и, достигнув Симанкаса, свернул на большую дорогу, чтобы пересечь Дуэро по римскому мосту в полутора лигах от города.
Тео встретила его так, будто они не виделись месяц. Это была их первая разлука, и она по нему соскучилась. После ужина Страстная Статуя быстро покончила с десертом, и на глазах изумленной Крисанты в десять часов вечера супруги уже отправились в постель. Тео прижимала его к себе, и ему так нравилось чувствовать себя защищенным, укрытым от любой угрозы. Вскоре Страстная Статуя нашла штучку и медоточивым голосом отметила, как хорошо, что муж не забыл сей предмет в Педросе, меж тем как Сальседо силился взобраться по выступам на плато. Он услышал сдавленный хохоток жены, долгий и прерывистый, но это не помешало тому, что спустя несколько мгновений Страстная Статуя вновь затеяла любовную игру. Сиприано удивила ее жадность. Казалось, что Тео, содрогаясь, нанизывала одно любовное соитие на другое, испытывая его стойкость. После четвертого раза, когда этот азарт прошел, Сиприано, совершенно истощенный, укрылся у нее под мышкой. В Педросе ему так недоставало ее тепла: приходилось даже спать, не откидывая капюшона! Теперь, вновь обретя утраченный кров, в тепле и уюте, он чувствовал себя счастливым, хотя и не мог понять поведения Тео.
Проснувшись, он нашел жену раздраженной, недоумевающей, требовательной: оказалось, на пути их семейной жизни возникло неожиданное препятствие.
– Почему у нас нет сыночка, Сиприано? Мы женаты уже больше десяти месяцев и со мной ничего не происходит.
Сальседо ласкал росшие у нее на затылке завитки цвета красного дерева, нанизывал их на пальцы, тщетно пытаясь ее успокоить:
– Послушай, любимая. Это же не происходит по расписанию! – говорил он. – Это не зависит от нашей воли. К тому же мы, Сальседо, никогда не были очень плодовитыми. Ты не должна из-за этого волноваться. Все еще впереди.
Было видно, что Тео много об этом думала.
– Все женщины, Сиприано, когда выходят замуж, рожают детей. Почему ты мне не сказал вовремя о том, что в твоей семье с этим были трудности? Всякий раз, когда твое семя вливается в меня, я думаю, что на этот-то раз получится, и никогда ничего не выходит.
Она была взъерошена и раздосадована, а он пытался убедить ее в том, что все не так страшно:
– Пусть тебя это, милая, не волнует. Мы, Сальседо, всегда по части рождений скуповаты. У моего прадедушки был только один сын, а у дедушки – двое, причем между ними разница в восемь лет. У дяди Игнасио вообще нет детей, и прими во внимание, что моя мать – царство ей небесное! – пять лет лечилась от бесплодия. И ты думаешь, лечение ей помогло?! Да ничуть! Она забеременела четыре года спустя, когда это стало Господу Богу угодно и когда она уже думать об этом позабыла! В какой-то мере это зависит и от расположения звезд. Телу нужно время, чтобы созреть.
– И сколько времени понадобилось твоей матери?
– Ровно девять лет и семь дней. Возможно, время рода Сальседо измеряется не месяцами, а годами. Число, тем не менее, занятное.
Тео колебалась:
– Но… но не больна ли твоя штучка!
– Ты же знаешь, с ней все в порядке. Я тебе говорил о бесплодии Сальседо, но задержка может быть связана и с тобой. Доктор Альменар, в свое время очень знаменитый, говорил, что в двух случаях из трех бесплодна женщина.
Нетерпение Тео выражалось в ненасытной сексуальности. Без сомнения, она думала, что частота половых сношений увеличивает ее шанс забеременеть. Каждую ночь Сиприано пытался ее образумить:
– Дорогая, твоя готовность к зачатию куда важнее числа соитий. Принимай меня расслабившись, с полной готовностью. Не забывай, что я ввожу в твое влагалище каждый раз сотни, тысячи семян, которые ищут место, чтобы произрасти. Но плодоносность зависит не столько от их количества, сколько от почвы, которую ты должна подготовить, чтобы они принялись.
