Пока обсуждались мелкие закавыки, Талмуд Гарри едва заметно подал знак головой. Рука Двух Ножей, известного своим буйным нравом, потянулась к карману, Шломо Главарь сжал правую руку в увесистый кулак. Все это не ускользнуло от внимания Фейгенблюма, первого президента Объединения общин и отца второго. Самое время объявить, решил он, что молодой раввин все одобрил и давайте на этом остановимся. И добропорядочные быстро ретировались.
Сутенеры не хотели быть евреями второго сорта – как и их братья, пожелавшие отгородиться от них стеной. Делая фасад своего кладбища, они повторили – только на метр выше – грандиозный куполообразный вход, что встречал скорбящих у ворот кладбища Объединения общин.
Слава богу, все обошлось. В итоге Талмуд Гарри спокойно перешел в мир иной, к счастью не видя, как его сыновья, оба адвокаты, принимали Кадиша в гостиных своих больших домов, намереваясь скрыть следы своего происхождения. Так же поступили и дочь Одноглазого, и сын Хени Немой. Между тем все, чем эти детки теперь располагали, было завоевано и оплачено методами, какими славилась Община Благоволения.
Обязанность прочистить Кадишу мозги взяла на себя Лайла Финкель, чья мама, Бриня Вагина, по слухам, была проницательного ума и к тому же обладала мохнаткой из чистого золота.
– Втяни воздух поглубже, – велела она Кадишу. Он втянул. – Чем-то пахнет? – спросила она. Кадиш согласился: что-то есть. – Так пахнут большие деньги, Познань. Сейчас пора нашего процветания, такого никогда раньше не было.
Это был звездный час Эвиты[6], освобожденных рабочих, знаменитых безрубашечников[7]. При Пероне открывались фабрики и заводы, и Лайла нарисовала Кадишу такую картину: средний класс на подъеме, а вместе с ним и евреи. И Кадиш, как и они, должен смотреть вперед. К черту остатки убогого прошлого – скоро его вообще предадут забвению. Но Кадиша одолевали сомнения, и терпение Лайлы начало иссякать.
– Подумай, – сказала она и основательно постучала пальцем по виску. – Кому лучше, – еще одна загадка, – тому, у кого нет будущего, или тому, у кого нет прошлого? Поэтому и стена появилась. Чтобы в один прекрасный день евреи собрались вместе, чтобы пришли на кладбище Объединения общин не с печалью, а с радостью и чтобы все мы, глядя на эту стену, забыли, что на ее другой стороне.
Да вот беда, будущее Кадишу Познаню представлялось таким же безрадостным, как и прошлое. С Лилиан он тогда еще не познакомился, ну и, естественно, еще не женился на ней. Соответственно, и сын его еще не родился. Лишившись возможности бывать на могиле своей матери, Фавориты, Кадиш остался в этом мире один-одинешенек.
– Ну и что? – говорила Лайла. – В истории каждого народа есть времена, о которых лучше забыть. У нас сейчас как раз такое время, Познань. Так что не возникай.
Лайла была не единственной среди детей, жаждавших забыть о существовании своих родителей и недовольных Кадишем. Решив все-таки попасть на кладбище, Кадиш обнаружил, что к воротам еще и кое-как приварили цепь, а замочные скважины на обоих замках для надежности замазали смолой. Кадиш пнул цепь, эхо от удара отдалось в куполе, откуда спикировал перепуганный голубь. Кадиш вспомнил, что говорила ему Лайла, и пошел на сторону Объединения общин. Там ворота всегда были открыты, и он прошел через ухоженные лужайки к стене. Подтянулся, уперся ногами в кирпичную кладку – и вот он на стене. Уселся верхом, оглядел сторону Благоволения и задумался: была ли когда-нибудь стена, через которую никому не удалось перелезть? Уж эта, по крайней мере, не бог весть какое препятствие. Да она и предназначалась не для того, чтобы остановить живых, а чтобы отделить друг от друга мертвых.
Кадиша такой выход из положения вполне устроил, равно как и остальных членов еврейского сообщества по обе стороны стены. Кто-то видел, как Кадиш то перелезает через стену на территорию Благоволения, то перебирается обратно и, спрыгнув со стены, приземляется между могил Объединения общин. Его присутствие на той стороне оставляли без внимания. Если уж они забыли всех, кто похоронен на этом кладбище поганцев, нетрудно добавить к списку еще одного. И Кадиш Познань как бы перестал существовать. Евреи предали забвению и его.
Эта полоса в его жизни длилась довольно долго. Именно так относились к Кадишу, когда он влюбился в Лилиан и когда она, дай ей Бог здоровья, ответила ему взаимностью. Забвение евреи Буэнос-Айреса распространили и на нее, дело нешуточное в данном случае, потому что ее родители были на стороне Объединения общин. (А родителей жалко. Что прикажете делать с дочерью, которая рвется замуж за hijo de puta?[8] Почему Лилиан выбрала себе в мужья единственного еврея, который гордится тем, что его мать – шлюха?) Так они и жили два года, потом умерла Эвита, а через пять лет прогнали Перона. И когда родился Пато, Кадиш стал ходить на могилу матери еще чаще. Единственным звеном семейных уз, что связывали его с прошлым, была мать.
Даже собственное имя Кадишу дала не семья. Нарек его по доброте сердечной молодой раввин, и на этом участие еврейских столпов добродетели в судьбе Кадиша кончилось. Больной и слабенький, всю первую неделю Кадиш буквально цеплялся за жизнь. Его мать, женщина религиозная, умолила Талмуда Гарри, чтобы он вызвал для спасения младенца раввина. Раввин пришел, но через порог не переступил. Стоя под солнцем на Кэшью-стрит, он заглянул в жилище, где Фаворита не спускала ребенка с рук. Суждение он вынес мгновенно:
– Наречем его Кадиш, чтобы отвадить Ангела смерти. Это и хитрость, и благословение. Лучше пусть он оплакивает мертвецов, чем оплакивают его.
Считая, что акт, как плотский, так и коммерческий, отцовства не предполагал, раввин дал Кадишу фамилию, связанную с легендой: из Познани пошло поверие, что из мальчика, рожденного проституткой, ничего путного не получится. Фаворита повторила: Кадиш Познань. Подержала Кадиша на вытянутых руках и повернула, словно соразмеряя имя и вес. Уходя, раввин даже не улыбнулся. Он просто шагнул назад, в сточную канаву, считая, что сделал для ребенка доброе дело. Пусть имя Кадиш его спасет. А вырастет праведником, так и фамилию добудет получше.
Но даже знай Кадиш, откуда у него такое имя, он бы не чувствовал, что проклят. В семейной жизни он был вполне счастлив. Верил, что сына ждет блестящее будущее. Да, когда приходилось взбираться на разделительную стену, колени у Кадиша поскрипывали, но он с легкостью приземлялся на другой стороне с едва слышным «оп-ля» и с такой же легкостью смотрел и на собственные перспективы. Доведись ему за прошедшие двадцать пять лет встретиться с Лайлой Финкель, Кадиш сказал бы ей, что отчасти она была права. Жизнь, хоть и тяжелая, оставляла проблеск надежды. Возможно, именно поэтому Кадиш нуждался в сородичах-евреях не больше, чем они нуждались в нем.
Так обстояли дела во времена городских партизан montoneros[9], ERP[10], да и потом, когда был сброшен Онганиа[11]. За эти два десятилетия еврейская община расцвела, обрела новый статус. И Кадиш был убежден: процветание и его не обошло бы стороной, сумей он осуществить все свои планы и замыслы.
Когда к власти вернулся Перон, евреи не сильно насторожились. Тем более все эти годы они думать не думали о том, как они обходятся с Кадишем Познанем. Безусловно, евреи вздрогнули, когда толпа встретила вернувшегося Перона с таким восторгом, что дошло до смертоубийства. Второй его приход был недолгим, но кое у кого в Онсе[12] и Вилья-Креспо[13] все это время тряслись поджилки, а после его смерти два брата в двух больших домах фешенебельного Палермо поняли: дело пахнет керосином.
