– И похуже бывает, дорогая, – заявила миссис Леви. – Не в Мемфисе, само собой, но в других местах точно. Могу только сказать, что у меня нехорошие предчувствия из-за этой женщины.
– И поэтому теперь мы должны ее сторониться? У тебя что, обнаружились экстрасенсорные способности? – бросила Леанна Цукерман со своего места позади миссис Леви. Она не думала сказать это вслух, но, сказав, испытала удивительное облегчение – и оно даже стоило испепеляющего взгляда, которым наградила ее свекровь.
Миссис Леви резко обернулась.
– У меня, между прочим, нюх на такие вещи. Называй как хочешь, но поживешь здесь с мое, смекнешь, откуда не ждать добра. – Она поправила шляпку, убедилась, что та по-прежнему надета самым выгодным образом, и повернулась обратно.
Лучше не отвечать, благоразумно сочла Леанна; одной решительной реплики на сегодня вполне достаточно.
Воцарилась тишина, и наше внимание снова обратилось к раввину. Мы пропустили какие-то важные моменты его речи, и он перескочил на другую, как будто даже постороннюю тему.
– Вот почему мы должны поддерживать нашу школу, наши организации и наших лидеров. Если община забывает об этом, она утрачивает страх перед Господом, – произнес раввин.
– Интересно, – сказала Рена Рейнхард, – что думают Джейкобсы про этот ее переезд? Ведь девочка – их единственная внучка.
– Интересно, разговаривают ли они вообще. Как я слышала, Джейкобсы не были от нее в большом восторге, когда Бенджамин женился, – добавила Наоми Айзенберг.
– Позвоню им, пожалуй, после шабата, расспрошу, как дела. А то мы сто лет не общались, – решила Джослин Шанцер.
– Я бы не смогла. Слишком неловко, – сказала Рена. – Тебе же придется упомянуть Бат-Шеву. А если нет, станет очевидно, что ты избегаешь этой темы. Но если заговоришь о ней, подумают, что ты только затем и звонишь.
Раввин закрыл свой Хумаш, что означало завершение речи.
– Да будет на все воля Всевышнего, и все вместе мы произнесем «аминь», – сказал раввин.
Мы не вполне понимали, о чем он говорил, но не сомневались, что дело благое. И мы слились в общем «аминь».
Служба подходила к концу, и мы то и дело поглядывали на часы: уже 11:45. Значит, финишная прямая. Оставалось дождаться молитвы мусаф, но она, слава богу, была короткой. Двадцать минут спустя Джереми Шанцер, председатель, сделал объявления. Женский кружок заочной школы будет собираться в первую среду месяца в доме Дорин Шейнберг. Тема месяца – «Молитва: надежный путь». По завершении урока будут поданы десерты. Благотворительный сбор одежды продолжается. Билеты на молодежную лотерею уже в продаже – купите и поддержите наших детей.
Выходя с молитвы, мы желали друг другу хорошей субботы, делали комплименты прелестным шляпкам, новым украшениям. Мы переместились в общий зал, который использовали и для бар мицв, свадеб и мероприятий женского общества. Когда здесь что-то устраивают, выглядит он не хуже отеля «Пибоди». Когда дочь Бесси Киммель выходила замуж, флорист превратил зал в цветущий сад – все стены были в розовых бутонах и ветвях гипсофилы.
Бат-Шева вышла одной из первых, и, когда мы заходили в зал, они с Аялой уже были там. Кто другой на ее месте ушел бы, если нет знакомых и не с кем поговорить, но только не Бат-Шева. Она улыбалась каждой из нас и желала хорошей субботы. Мы улыбались, отвечали и вроде собирались как следует представиться, но всякий раз отвлекались на какой-то разговор. Чтобы загладить свой выпад, Леанна Цукерман сообщила всем, что ребенок наконец-то проспал всю ночь до утра. Хелен Шайовиц поговорила со своей дочерью Тамарой, которая сейчас в Нью-Йорке. Она встречалась с молодым человеком, и, похоже, у них все серьезно, так что всем надо держать кулачки и молиться о помолвке.
Мы накладывали себе селедку, фаршированную рыбу, крекеры и шоколадный торт. С полными тарелками в руках мы слушали, как раввин произносит кидуш: «Помни день субботний, чтобы освятить его. Шесть дней трудись и делай свою работу, но седьмой день – суббота Господу, твоему Богу». Рядом с раввином стоял Йосеф, его единственный сын. Неделю назад Йосеф вернулся на летние каникулы из нью-йоркской ешивы, где учился на раввина. Это уже давно не обсуждали, но долгие годы у Мими и раввина не получалось с ребенком, один за другим случались выкидыши, и они почти совсем отчаялись. Мы привыкли к тому, что Мими молилась, закрывая сидуром лицо, чтобы мы не видели слез, текущих у нее по щекам. Но теперь Йосефу сравнялось двадцать два, и он был такой необыкновенный, что как будто даже искупал всех тех неродившихся детей.
Раввин улыбался Йосефу с выражением изумления, которое мы наблюдали у наших мужей, когда рождались наши дети, – с выражением, говорившим: неужели существование этого нового создания возможно? Но у раввина оно не исчезало все эти годы. И когда мы смотрели на Йосефа, то понимали почему. Он был не только невероятно умен, но еще и хорош собой. Ростом за метр восемьдесят, он за последнее время сильно окреп; плечи стали шире, чем нам помнилось. Темные волосы, как у раввина, только у того они начинали седеть и редеть. Суровый царственный подбородок, нос и скулы, а вот улыбка мягкая, точно как у Мими.
Мы были счастливы видеть его дома. Мы помнили день его появления на свет, его первый класс, как он упал с качелей и сломал запястье, как болел ветрянкой. Помнили все его дни рождения, словно были суррогатными родителями, заглядывающими ему через плечо. Мы никогда не забудем день его бар мицвы. Йосеф вел службу, читал отрывок из Торы и говорил с кафедры. В нем были невиданные для тринадцатилетнего мальчика спокойствие и уверенность, будто он всю жизнь вот так стоял на возвышении в синагоге. Потом был самый пышный кидуш на нашей памяти. Мими пекла недели напролет, наготовив горы пирогов и тортов, чтобы как следует отметить переход Йосефа во взрослую жизнь.
За едой мы подходили к раввину пожелать ему хорошей субботы и поблагодарить за глубокую и познавательную речь. Но куда больше нас прельщала возможность поговорить с Йосефом. Мы окружили его, тесня друг друга, чтобы подобраться поближе. Он рассказывал нам, как ему нравится в ешиве, что он отлично ладит с соседями по комнате, что замечательно вернуться наконец домой. Он смотрел нам в глаза, и в его голосе звучала неподдельная теплота. Он не забыл справиться у Ципоры Ньюбергер о ее аллергии, он был так чуток, что помнил, что матери Рэйчел Энн Беркович нездоровилось. Он взял с собой эти частицы наших жизней, и благодаря этому мы чувствовали, что он всегда с нами, а мы – с ним.
Эдит Шапиро была Йосефу ближе нас всех. Это пошло еще с тех лет, когда был жив ее муж, Кива. Они с Йосефом сидели рядом в синагоге. Его собственные сыновья уже выросли и уехали, и Кива с гордостью следил за Йосефом.
– Этот мальчик, – говаривал он, обнимая Йосефа, – этот мальчик станет кем-то особенным.
Кива не дожил года до дня окончания Йосефом школы – рак печени, врачи были бессильны, – и Йосеф стал навещать Эдит по субботам. Только этого она и ждала из недели в неделю, только это прерывало беспросветную череду одиноких дней. Даже после отъезда в ешиву Йосеф продолжал приезжать к ней всякий раз, как оказывался в городе. Он заходил после обеда, и его всегда ждало блюдо с печеньями. Они разговаривали, большей частью о Киве, и перед уходом Йосеф произносил несколько слов из Торы в память о Киве.
– Как хорошо, когда ты дома, – сказала ему Эдит в то утро, окунувшись во все эти воспоминания. – Мы по тебе скучаем.
Она вгляделась в него попристальнее. На мгновение ей показалось, что у него уставший вид. Наверное, это просто после дороги, решила она. Нет причин для беспокойства.
– Я тоже по вам скучал, – ответил Йосеф.
– Тебе нравится в Нью-Йорке? Он ведь не похож на Мемфис. Там же бывает очень холодно.
– Мне нравится, но я очень рад вернуться домой. Нет ничего лучше Мемфиса.
– Ты очень умный мальчик. Мы с Кивой всегда это знали. – Эдит почувствовала облегчение, что даже после столь долгого отсутствия Йосеф по-прежнему понимал, что Мемфис – особенное место. Его не соблазнили блеск и суета большого города. В глубине души он был и остается мемфисским мальчиком.
