Бат-Шева не дрогнула под нашими взорами. Она распрямила плечи, высоко подняла голову и откинула назад волосы. На ней было свободное летящее платье из тонкой бежевой ткани. Но, несмотря на обилие материи, ему недоставало скромности. В нем не было пристойности наших строгих платьев и летних костюмов, и слишком явным для нас было ее тело под этим платьем, ее длинные ноги и стройная фигура. Аяла стояла позади, прикусив нижнюю губу, готовая вот-вот расплакаться. Если Бат-Шеву как будто не смущало обилие новых лиц, то Аяла выглядела робкой и неуверенной.

Увидев миссис Леви, Бат-Шева помахала рукой. Миссис Леви понимала: этого следовало ожидать, во всем городе Бат-Шева знала только ее. Она кивнула и помахала в ответ. Но свободных мест рядом не было. Миссис Леви всегда сидела в ряду за Хелен Шайовиц, вместе со своей кузиной Бесси Киммель с одной стороны и Эдит Шапиро – с другой, и есть же, в конце концов, традиции, которые нельзя нарушать. Бат-Шева поняла и стала высматривать два свободных места, с которыми не было проблем. Синагога заполнялась только на Рош га-Шана и Йом Кипур, а в обычные субботы, вроде этой, больше походила на кинотеатр, где показывают непопулярное кино. Бат-Шева дошла до начала женской половины и опустилась в первом ряду, где никто из нас никогда не садился.

Мы снова попытались вернуться к чтению Торы. Мы же в синагоге, мы должны сосредоточиться, попрекали мы себя и друг друга. Но ничего не могли поделать. Мы то и дело отрывали глаза и украдкой поглядывали на Бат-Шеву.

Хелен Шайовиц наклонилась к Бекки Фельдман, раскрыв Хумаш5 не на той странице.

– Я точно слышала, что она из обращенных.

– Про остальное не поручусь, а вот что она не еврейка, я поняла в первую же секунду, – ответила Бекки. Она считала себя большим знатоком в этих вопросах. Ее дочь Шира гуляла с какой-то девчонкой, которую повстречала в торговом центре, и Бекки было довольно одного взгляда, чтобы понять, что та не еврейка.

– Это самая печальная история, что я слышала, – сказала Рена Рейнхард. – Сначала Бенджамин Джейкобс так ужасно погибает, а теперь эта потерянная душа появляется здесь.

– Я знала! Говорю вам, я точно знала. Стоило мне ее увидеть, я тотчас догадалась, кто это, – уверяла миссис Леви.

Чтение Торы завершилось, и мы перестали шептаться. Один из мужчин поднял Тору, раскрыв свиток, и мы все вместе произнесли на иврите: «Вот Тора, которую передал Моисей сынам Израиля по слову Бога, данному Моисею». Затем кантор взял Тору и, обнося ее вокруг зала, вместе с остальными мужчинами запел: «Пойте Господу, святые Его, славьте память Святыни его, ибо на мгновение гнев Его, на всю жизнь благоволение Его». Мы не пели. Хотя мы знали слова, мы тихонечко мурлыкали. Так уж у нас было заведено.

Но Бат-Шева пела, да так, что всем было слышно. Она знала слова, и, к нашему удивлению, ее иврит звучал очень естественно, даже лучше, чем у иных из нас. Но ее громкое пение ясно говорило о том, что она не из наших. Может, встань она где-то сзади, было бы еще ничего. Но она стояла в первом ряду и раскачивалась в такт словам, глаза закрыты, кулаки крепко сжаты. Она молила Господа прямо сейчас, прямо перед всеми.

– Кое-кто явно любит петь, – отметила Бесси Киммель.

– По-моему, она рисуется, – вставила Эдит Шапиро. В свое время она была известна своим чудесным голосом. Между прочим, много лет назад даже исполнила соло на школьном рождественском празднике, но об этом она предпочитала не распространяться.

– Может, так у них принято в церкви. Не то чтобы я там когда-нибудь бывала, но смею предположить, они там много поют, – сказала Бесси.

– Но почему надо петь так громко? – недоумевала Хелен Шайовиц. – Я, конечно, не раввин, но не думаю, что это правильно.

– Я бы сказала, она пробуется на кантора, – хихикнула миссис Леви.

Все это время Леанна Цукерман сидела молча, не принимая участия в разговорах. Леанна была родом из Чикаго, но жила в Мемфисе уже одиннадцать лет, с тех пор как вышла за Брюса Цукермана, коренного мемфийца. Вообще ей нравилось здесь жить, но сегодня уж очень надоело слушать, как люди судачили о Бат-Шеве; ей хотелось, чтобы они оставили бедную женщину в покое. Но произнести это вслух она не осмеливалась. Слишком велика была цена, которую пришлось бы заплатить за такие слова. Вести о ее дерзости в считанные минуты дойдут до свекрови, которая всем и каждому здесь доводилась близкой подругой или родственницей. Но Леанне нравилось слушать Бат-Шеву. У нее красивый голос, и так отрадно видеть хоть кого-то, кто молится от всего сердца, а не повторяет бессмысленно заученные слова. Леанне даже захотелось запеть.

Кантор продолжал обход с Торой, за ним следовали раввин, председатель общины и четыре его заместителя. Мы подошли к перегородке и коснулись бархатного футляра нашими сидурами, а потом поднесли их к губам. Мы почти спустились по ступеням, когда увидели, как Бат-Шева взяла Аялу и через перегородку поднесла ее к свитку, чтобы та поцеловала Тору. Потом Бат-Шева и сама наклонилась и сделала то же самое.

– И что вы на это скажете? – поинтересовалась миссис Леви. – Прямо так вот, губами! Уверена, что это не разрешено.

– Меня не спрашивайте, – ответила Дорин Шейнберг. – Я в этом совсем не разбираюсь.

– Я тоже, – сказала Хелен Шайовиц. Она не училась в ешиве, как многие девушки в наше время; она просто делала так, как делала ее мать, а ее мать уж точно никогда не целовала Тору.

Мы повернулись к Ципоре Ньюбергер. Она общепризнанно была самой религиозной среди нас; если уж кто и знает, так это она.

– Разумеется, это не разрешено, – изрекла Ципора. – Это нескромно – привлекать к себе столько внимания.

Мы согласно закивали. Вот оно, ключевое слово – скромность! В минуту сомнений всегда можно сослаться на скромность. Надо запомнить на будущее.

Тору убрали, и настал момент обращения раввина. Мы посмотрели на часы и прикинули, как идет служба: быстрее или медленнее обычного? Но речь раввина могла перевернуть все расчеты; никогда нельзя предугадать, сколько она продлится. Однажды он говорил целых сорок пять минут. Хелен Шайовиц это отлично помнила, потому что в ту субботу у ее сына была бар мицва, и гости из других городов выказывали недовольство.

Раввин поднялся и занял место за пюпитром.

– Что не так содеял Корах? – начал он. – В чем его грех, навлекший такую страшную кару?

Он остановился и подождал, не захочет ли кто ответить, как у нас иногда бывало. Но не сегодня. Наши головы были слишком заняты Бат-Шевой.

– Давайте откроем наши Хумашим и взглянем на то, что же произошло, – произнес раввин.

Мы зашелестели страницами в поисках нужной, снова пытаясь сосредоточиться на службе.

– Вы же не думаете, – спросила Эдит Шапиро, – что она собирается насовсем здесь поселиться?

– О господи, Эдит, ну конечно, собирается, – прошептала Арлина Зальцман, прикрыв рот Хумашем, чтобы раввин не подумал, будто она разговаривает во время его речи. – Она бы не перевезла сюда все свое имущество, если бы не планировала остаться надолго.

– Но она же никого не знает. У нее здесь нет родственников, – сказала Эдит.

Раввин читал: «И собрались против Моисея и Аарона, и сказали им: полно вам; все общество, все святы, и среди их Господь! Почему же вы ставите себя выше народа Господня?»

– Одинокие женщины с маленькими девочками не снимаются с места и не едут через всю страну безо всяких на то причин. Может, она перебралась сюда из-за кого-то конкретного, – предположила Бекки Фельдман. – Если вы понимаете, о чем я.

Мы гадали: возможно ли такое? Тайные отношения за нашей спиной? Мы глянули на мужскую половину, на Ирвинга Леви, Алвина Шайовица, Брюса Цукермана, Даниэля Фельдмана. Трудно представить, но вдруг и правда кто-то из них знал о Бат-Шеве куда больше, чем признавался.

– Как ты можешь такое говорить? – возмутилась Ципора. – Мы все религиозны. Никто бы не мог совершить такое.