— Скажи спасибо, что моя дражайшая тетушка в отъезде, а не то сидеть бы тебе сейчас в обезьяннике, как пить дать, — и открывает воду. Моет она его так же неласково, как и себя, но в отличие от себя — с пристальным тщанием скульптора, тайно упиваясь возможностью изучить в деталях это воплощение совершенства без помех в виде какой-либо деятельности с его стороны, весь Иден состоит из мышц, сухих и крепких, поверх изящных дворянских косточек, из-за которых кажется тоньше и меньше, чем есть, кожа у него почти столь же белая, как у нее самой, и совсем тонкая, так что просвечивает венами и легко краснеет от прикосновений, хотя, впрочем, весь Иден легко краснеет от ее прикосновений, моментально от них возбуждаясь, и перестать водить по этой штуке скользкой от мыла ладонью Тамаре стоит немалых трудов, хотя бы даже потому, что он от этого очень заметно переживает, тем самым усугубляя свое дурацкое положение, которое мешает предпринять ответные действия, — оно да еще ее неотрывное наблюдение, не поддающееся трактовке выражение, способов его унизить у Тамары хоть отбавляй, но их она приберегает на потом, а вместо этого смывает мыло и как ни в чем не бывало тянется за полотенцем.</p>
<p style="margin-left:.5in;">
Распоряжаться без слов оказывается чертовски увлекательно, учитывая, что он благодаря своему треклятому единству со средой отзывается, словно продолжение ее тела, беспроигрышно до ужаса, — но от ужаса Тамару отвлекает непривычность создавшегося зрелища, когда она силой мысли выманывает его из ванной и ведет сквозь непроглядный мрак коридора назад к себе в комнату, где помещает на свою узкую кровать со скрипучей пружинной сеткой и пышным пуховым одеялом. Если в комнате у Тамары еще бывают изредка другие люди, — например, ее тетушка, гадательные клиентки, редкие заказчики на портреты, еще реже брат с семьей и прочие родственники, — то в кровати у себя кого-то другого она лицезреет впервые, тем более Идена, да еще при такой волшебной полной луне, прежде надежно отгороженной во избежание бессонницы и прочих аспектов козырьком, тем более в такой холод, который ощущается теперь столь настойчиво не только по контрасту с горячим душем и ввиду отсутствия на обоих всякой одежды, а еще и потому, что успел за время их пребывания в ванной просочиться в щель незапертой балконной двери. Исправив эту досадную ошибку, Тамара лишает, наконец, луну недостойной конкуренции в виде настольной лампы, которая опрокинулась в ходе минувшего сражения со стола, да так и светила до этого самого момента, лежа на боку, отчего в комнате создавалась ненужная строительная атмосфера. Луна по-прежнему звенит, поет, воет у него в голове — только сейчас Иден замечает, что на окнах нет ни штор, ни занавесок, никаких препятствий между этим невыносимым сиянием и хрупким телом Тамары, и незамедлительно решает, что она, может статься, от луны и рождена, с ног до головы ею пронизана, она, может быть, и не спит даже в полнолуния, а просто заряжается вот так от лучей, стоя нагишом посреди какого-нибудь поля, хотя теперь это узнать уже не светит, теперь уже все пропало и остается лишь терзаться мучительным неведением на предмет разновидности кары. Тамара не спешит развеивать эту его непоколебимую уверенность в грядущей каре, в конце концов, только ей она обязана возможностью беспрепятственно услаждать взор видом своего инопланетного гостя, в результате какой-то далекой космической катастрофы угодившего к ней в кровать, хотя увлечься этим занятием здорово мешает озноб от царящего в комнате холода, который рано или поздно вынуждает ее все-таки к нему присоединиться. Вновь оказавшись в досягаемости, она не может с собой совладать и целует его в рот, вынужденная тут же прерваться, потому что он отвечает рефлекторно, слишком бурно и агрессивно, куда же без этого, так что Тамара кладет руку ему на шею, повторяя произведенный им ранее жест, и укладывает в кровать, приказывает — лежать, и Иден смиренно лежит, следуя инструкции, хотя смиренно лежать ему с каждой секундой все трудней, потому что она касается его везде, призрачно и жарко, словно шелк или мокрый сон, располагается у него между колен и обследует его пальцами, губами, зубами и языком с ног до головы так неспешно и старательно, будто ищет на коже какие-то тайные знаки, доступные лишь осязанию. Так и есть на самом деле, только ищет она на его коже не тайные знаки, а горячие точки, кроме того, что играть в это пожирание приятно физически, ведь кожа у него покрыта золотистым пушком, словно персик, и оттого особенно гладкая, а горячие точки обнаруживаются в самых неожиданных местах, между ключиц, например, на внутренней стороне плеч, на границе между ребрами и прессом, между лопаток, на самом крестце — жуть какая горячая, что для него самого служит не меньшим открытием по причине постыдности поцелуев в это место, — на запястьях и под коленями. Эта людоедская игра постепенно приобретает уже весьма реалистичный окрас, когда она добирается до его бедер и вгрызается в одно из них не на шутку, так что он вздрагивает от боли, Тамара чуть-чуть отклоняется и говорит:</p>
<p style="margin-left:.5in;">
— Не обижайся, конечно, — прижимает палец к основанию его стоящего ствола снизу и ведет вверх слишком неспешно, задумчиво продолжает. — Но у тебя чертовски красивые ноги. Ты бы, может, по сей день горя не знал, не будь они такие красивые. Не маячил бы ты тогда перед глазами так настойчиво со своими коленками, со своими ножками в своих идиотских шортиках за своим идиотским баскетболом, может быть, я б тебя до сих пор не заметила.</p>
<p style="margin-left:.5in;">
Хоть Идену совсем не до того, хоть ужасно стесняет замешательство вкупе со столь излюбленной ею нуждой лежать смирно, однако на память он пожаловаться не может, и услышанное доходит до него не сразу, но от вызванного ним удивления даже в фокусе оказывается ненадолго кусок потолка, где шевелятся росчерки древесных теней при луне, — оказывается, он за ними следит все то время, что лежит лицом вверх, а не в подушку, бездумно наблюдает в попытках отвлечься на что-нибудь и тем самым способствовать своему усмирению.</p>
<p style="margin-left:.5in;">
— Но я... ах, — начав было, он осекается оттого, что Тамара наводит намеченную пальцем линию языком, долго и протяжно, бархатно и влажно, чуть медлит под конец и отстраняется.</p>
<p style="margin-left:.5in;">
— А? — едва не забыв свое последнее озарение за судорожным размышлением о том, что эти ветвистые тени похожи на щупальца какого-то доисторического морского чудища, Иден облизывается, собирается с духом:</p>
<p style="margin-left:.5in;">
— Говорю, я... — сбивается со всхлипом оттого, что пальцы у нее очень цепкие, пусть и тонкие, совсем как эти самые щупальца, она разжимает их, стоит ему умолкнуть, следом за своими челюстями, от которых у него на бедре остается еще один багровый отпечаток, уж очень она любит слушать, когда у него голос дрожит и срывается, этого и добивается, конечно же, но отголосок собственного негодования, восстающего где-то в отдалении, страшит его куда сильнее.</p>
<p style="margin-left:.5in;">
— Что ты там бормочешь, — насмешливо говорит Тамара, для того, чтобы это негодование изгнать, ему приходится обе руки положить на деревянную спинку, она вполголоса прибавляет. — Хорист ебаный, — с нездоровой нежностью, он неотрывно глядит на копошение теней на потолке, смутно вспоминая, что этого-то копошения и боялся в раннем детстве, когда умудрялся разглядеть в нем кошмары совершенно фантасмагорические, он понимает, что на самом деле неплохо бы разозлиться, только не имеет на это ни права, ни сил, набирает в грудь воздуха:</p>
